Царский венец - Евгения Янковская

— Да, государыня... конечно же... я понимаю...— отозвался Саблин и подумал о том, что со стороны императрицы это не просто слова: вид великих княжон в заштопанных, но таких же прелестных и аккуратных, как прежде, платьицах свидетельствовал их истину. Николай Павлович знал, что с начала войны для этих славных девушек, так же как и для их матери, не шилось новых платьев, потому что все личные средства царской семьи шли на лазареты, приюты, благотворительные учреждения. Ему так и представилось, как усердная Татьяна сосредоточенно зашивает случайно порванную юбку, не только свою, но, возможно, и старшей сестры, потому что это небесное создание Ольга Николаевна вряд ли любит такую работу. Ольга...

Ольга, сидевшая рядом с матерью, украдкой посматривала на Саблина, лицо которого с возрастом стало ещё более привлекательным и выразительным, чем раньше, а в глазах затаились боль и какая-то безнадёжная усталость... Сейчас ему около тридцати шести. Помнит ли он их дружбу, сложившуюся на яхте «Штандарт»?

Императрицу Саблин слушал с пониманием и сочувствием, но как-то рассеянно. Он друг семьи, настолько близкий, что его запросто приглашают к столу. С ним откровенны так, как только возможно сейчас, в эти жестокие дни, когда ни с кем нельзя быть откровенным. И Николай Павлович по-прежнему оправдывает и дружеское расположение к себе, и доверие. Но — это могла заметить только по-прежнему любящая его Ольга — он стал каким-то другим. Словно ему вдруг страстно хотелось сорваться куда-то с места, убежать от войны, от горечи этой жизни... от всех.

Саблин наконец поймал робкий взгляд и ответил девушке тёплой улыбкой. Старшая царевна просияла. Как бы то ни было, он любит её, пусть даже как младшую сестру, но ведь сейчас, в эти горькие дни, когда поводов для слёз намного больше, чем для веселья, — какое же это утешение!

* * *

Когда началась Первая мировая война, юная принцесса Ольга, склонная ко всему утончённому, так любящая поэзию и уединение, вынуждена была оставить свой славный мирок и... растерялась. Она даже немного завидовала Татьяне, которая напоминала вольнолюбивую птаху, вырвавшуюся наконец из золотой клетки. Сестра так и кипела энергией, она председательствовала в своих благотворительных комитетах, полностью погружалась в их деятельность, а закончив с комитетскими делами, мчалась в царскосельский лазарет, чтобы в качестве операционной сестры присутствовать при тяжелейших операциях. К ночи Татьяна едва держалась на ногах. Как про маленькую Анастасию говорили, что это прирождённая актриса, так всем, мало-мальски знакомым с медициной, было ясно, что из Татьяны Николаевны получился бы превосходный врач; даже в этом она уподобилась матери, которую профессиональные доктора уважали за врождённый талант к медицине.

Ольга же не любила председательствовать, не любила выступать публично и просто диву давалась, насколько быстро реагировала Татьяна на любые просьбы о помощи: как по волшебству в руках у неё оказывались блокнотик и карандашик, очень деловито и подробно великая княжна расспрашивала обо всех интересующих её подробностях, записывала и никогда потом не забывала в тот блокнотик заглянуть.

В операционной Ольга работать не могла — в конце рабочего дня ей становилось плохо.

И тогда она, великая княжна, старшая царевна, которую царственный отец прочил в русские императрицы, целиком и полностью взяла на себя грязную работу, ту, на которую у Татьяны уже не хватало сил из-за постоянных дежурств в операционной. Ольга наравне с простыми сёстрами милосердия убирала за ранеными, кормила их, переворачивала, исполняла любые их поручения.

Татьяна многим напрасно казалась гордой и недоступной — точь-в-точь как мать; Ольга же — вылитый отец — с любым человеком находила общий язык и очень скоро почувствовала, как от раненых изливаются на неё любовь и тепло их благодарных душ.

Старшая великая княжна, как и мать, и сёстры, никогда не задумывалась о том, что многие из этих благодарных солдат не имеют представления, что она — дочь царя. Бывало, что она в полном бессилии, уже без мыслей и чувств, падала на стул возле кровати очередного раненого, а он улыбался ей во все усы:

— Устала, сестричка?

— Это хорошо, что устала.

— Что ж хорошего?

— Значит, поработала.

— Этак тебе на хронт надо.

— Да я прошу-прошу отца, а он не позволяет, говорит, здоровьем слаба.

Солдат задорно подмигивал:

— Ну а ты плюнь на отца да езжай.

Ольга смеялась:

— Да не могу плюнуть! Очень уж мы друг друга любим.

Как далеки от этого были любимые книги, попытки слагать стихи, фортепианный Чайковский... И Ольга думала так же, как её любимый учитель французского, нынче в Могилёве присматривающий за Алексеем: «Да, это война...»

Юный офицер, первый день пребывающий в царскосельском лазарете, во все глаза смотрел на сестру милосердия, потому что ничего подобного он никогда не видел. Высокая и тоненькая, в обычном костюме с вышитым крестом, в простой косынке, бледнолицая аристократичная девушка с широко расставленными внимательными глазами, поэтичный взгляд которых казался странным по сравнению с общей собранностью и деловитостью их прекрасной обладательницы.

Пройдёт время, бывшего пациента царскосельского госпиталя будут допрашивать новые власти, и он, вспомнив строгое лицо чудесной девушки, признается: да, был безнадёжно влюблён во вторую дочь императора Николая. Что, монархический заговор? Смешно говорить о каких-то заговорах, но он всегда был монархистом и от убеждений своих не отречётся. За контрреволюционную деятельность, организацию монархического движения и близость к семье последнего монарха бывший царский офицер был расстрелян. Имя его — Николай Гумилёв...

А нам осталось коротенькое стихотворение, посвящённое поэтом младшей, Анастасии:

Ещё один великий русский поэт сохранил для нас своё воспоминание о служении России царских дочерей. Сергей Есенин служил в это же время в царскосельском лазарете санитаром. Поэт с исключительным уважением относился к великим княжнам. Свидетельство тому — стихотворение «Царевнам», написанное ко дню именин вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и её внучки, великой княжны Марии. Концерт в честь именин состоялся в лазарете №17 Феодоровского городка 22 июля 1916 года: