Любовник №1, или Путешествие во Францию - Бенуа Дютертр

— Нью-Йорк, старина! — сказал де Голль.

— Нью-Йорк, старина! — повторил Гитлер.

Наступило молчание. Перестав ломать себе голову, Дэвид решил принять очевидное и громко воскликнул:

— Господа, вы правы! Мне пора возвращаться домой!

— Ах, право, молодой человек! — воскликнул канцлер.

— Наконец-то хоть какой-то здравый смысл, — заключил генерал дрожащим голосом.

Завершив свою миссию и перестав интересоваться Дэвидом, они повернулись к своим удочкам и подергали поплавки, пока молодой человек удалялся по полю сахарной свеклы.

Вернувшись на виллу Соланж, он не стал рассказывать о своей галлюцинации, чтобы не сойти за сумасшедшего. Но в тот же вечер он заявил своему другу:

— Мое путешествие закончилось. Я возвращаюсь в Нью-Йорк в начале ноября.

Француз, стиравший тряпкой пыль с книг, замер с завистливым видом:

— Мне тоже надо уехать.

— Съезди туда на несколько дней, — ответил Дэвид. — Теперь я приглашаю тебя в путешествие.

Паром «Staten Island» плывет к Манхеттену в лучах заходящего солнца. Рядом с кораблем чайки выныривают из пены, планируют под носом у пассажиров, затем парят в восходящих потоках воздуха и снова ныряют в соленые волны.

Пять часов. Золотистый свет фар медленно скользит по стенам домов на Уолл-стрит. На мосту нелепый турист с рюкзаком — лет тридцати, высокий, лысеющий, напоминающий вечного студента — заметил пару соотечественников, разговаривающих по-французски. Он подошел к ним и попросил его сфотографировать, после чего облокотился о бортик и, широко улыбаясь, стал позировать на фоне небоскребов Всемирного торгового центра. После этого трое французов обменялись впечатлениями об Америке. Супружеская пара — обыватели на пенсии — уже долгие годы живет в Бостоне. Холостяк впервые приехал в Соединенные Штаты. Он утверждает, что Нью-Йорк очень напоминает ему Страсбург. Это первое его впечатление. Он говорит неторопливо, настаивая на этом сходстве, как будто бы именно эльзасские виды внезапно возникают перед его взором, когда он идет по Бродвею; как будто бы высотные здания Мэдисон сквер-гарден напоминают ему таверны с фахверковыми стенами. Супруги, слегка смутившись, любезно улыбаются:

— Неужели Страсбург?

— Да, именно Страсбург, стиль домов, краски.

Он силился выразить свою мысль, но казался искренним. Его собеседник ободряет его:

— Интересно, я слышал много сравнений Нью-Йорка, но такое впервые. А вы из Страсбурга?

— Нет-нет… Я из Меца. Но часто езжу в Страсбург по работе. И, право, здесь у меня такие же впечатления!

Несколько судов стоят на рейде около Верразано-бридж. Тихо плещется синий и теплый океан.

* * *

Лежа в шезлонге, я, закутавшись в свое пальто, смотрю на высотные здания, разбросанные в беспорядке. Несмотря на свой геометрический план, Нью-Йорк разрастается во все стороны как попало. Мне сразу же понравился этот беспорядок, начиная с зала прилета обветшалого аэропорта (не вылизанного и претенциозного — как европейские, которые стремятся заявить: «Мы современные аэропорты!» — а потрепанного, как транзитный пункт, где ежедневно проходят тысячи деловых людей); потом на автострадах, ведущих в Манхеттен, с выбоинами, с дырявыми сетками, защищающими невзрачные кварталы, с торчащими вывесками пиццерий. Америка относится к себе небрежно в своем эмблематическом ландшафте: Нью-Йорк с его хаотическим нагромождением зданий, его псевдогреческими храмами с фигурными фронтонами, с его небоскребами метрополиса, металлическими мостами, старыми кирпичными домами, с заброшенными складами, с новыми как с иголочки кварталами, с его пустырями.

Можно подумать, что это бесконечная горная цепь с возвышающимися пиками голубого алюминия и с пропастями более экстравагантными, чем провалы земной коры. Как любитель походов, взошедший на пик, я наслаждаюсь осенним послеполуденным солнцем, томно развалясь на крыше небоскреба. Эхо клаксонов поднимается ко мне с узких улочек; оно отскакивает в пропасть, между стен домов, прежде чем достигает моих ушей, как нежное послание, в котором скрыта тайна моей жизни.

Вот уже сорок лет как меня сопровождает эхо клаксонов нью-йоркских такси — в регистре контральто, с гнусавым голосом, с мягкой и вкрадчивой консистенцией. Вот уже сорок лет как оно «овладевает моими мыслями» через телесериалы и полицейские боевики на телевизионном экране. Эти звуки привычны мне, как раньше, в детстве, были привычны шум реки и крики точильщика. С той только разницей, что в детстве мне достаточно было выйти на улицу, чтобы увидеть точильщика. Что же касается меня, то я рос в атмосфере нью-йоркских клаксонов, передаваемых частотными волнами вглубь французской провинции. Они возникали на телеэкране как живая картинка, которая отличалась от реальности, которую я видел, выходя на улицу.

Но звук нью-йоркских клаксонов все же сохранился где-то в уголке моей памяти, как пропуск в реальный мир. И с тех пор как я приехал в Нью-Йорк, я в самом деле слышу его, как будто попал в сказочную колыбель, ставшую реальностью. Звук клаксонов резонирует между небоскребами. И у меня возникает ощущение, будто я дома. Теперь звук исходит не от экрана, а от этого города, близкого мне по духу и по воспоминаниям. Несмотря на то что Париж далеко, неповторимое эхо нью-йоркских клаксонов вызывает у меня знакомое чувство. Растянувшись на солнце перед экстравагантными храмами бизнеса, я слушаю эти предупредительные сигналы как материнский голос, доносящийся из моего детства. Я прислушиваюсь, как этот приглушенный, приятный легкий звук поднимается вверх по стенам, и мне хочется прыгать от радости, испуская примитивные крики, как будто я только что родился: «В Нью-Йорке. Я в Нью-Йорке!»

В тот же момент я вижу, как открывается дверь на лестницу. Дэвид в кепке и куртке вышел на террасу. Усевшись в другой шезлонг, он стал рассказывать мне, как провел день. Я спросил его, был ли он у матери.

— Да, я заходил с ней повидаться. Завтра вечером она приглашает нас на ужин. Она немного странная. Интересно, понравится ли она тебе.

* * *

Дэвид оставил свои вещи в отеле. Вместо того чтобы «вернуться к себе домой», он захотел заново открыть для себя Нью-Йорк, как полгода назад он открыл Париж. Для начала он отправился на 57-ю стрит, проходящую с запада на восток между высотными зданиями, как лезвие бритвы.

Целый день он ходил вдоль и поперек, поражаясь размерам города. Он шел, задрав голову вверх, пьянея от вертикалей, этого устремления ввысь, от этих падающих теней и скопления света. Он шел по авеню, как по глубоким долинам, останавливаясь, чтобы выпить бульона в лавочках, затерявшихся у подножия гор. Он шел прямо, просто созерцая: дым из труб городской теплоцентрали, высокие стены поперечных улиц без солнечного света, вид на небоскребы сквозь деревья парка. Он поднялся по 5-й авеню до катка Рокфеллеровского центра, где люди кружились на льду под звуки старой джазовой мелодии, транслируемой через репродукторы. Глядя на пары, скользящие под заостренной перспективой небоскреба Рокфеллер-центр, Дэвид представлял себе былую красоту Нью-Йорка, поэтичную зиму тридцатых годов: город, придумывавший дивные украшения в деревенском стиле, как Париж 1900 года с его Марсовым полем, кукольными театрами и берегами Марны.