На лезвии с террористами - Александр Герасимов

Вначале предполагалось, что царь поедет в Ревель на своей яхте «Штандарт». Об этом мне было сообщено как об уже решенном факте, и я соответствующим образом подготовил охрану. Но в одну из наших очередных встреч Азеф меня поразил заявлением, что маршрут изменен и что царь выедет в Ревель по железной дороге. Я отнесся к этому сообщению несколько иронически. Мне казалось совершенно невероятным, чтобы изменение маршрута царской поездки, который всегда держали в глубокой тайне, стало известно террористам раньше, чем мне, руководителю политической полиции. Но Азеф так настаивал на правильности его информации, так уверенно утверждал, что ее источник абсолютно надежен, что в конце концов у меня зародилась некоторая тревога. Помню, в ту же ночь, во время моего очередного доклада, я осведомился у Столыпина, не произошло ли каких-либо перемен в планах относительно поездки в Ревель. Столыпин тоже ничего о таких переменах не знал — и это успокоило меня. Тем более встревожен я был, когда на следующее утро мне в строго доверительном порядке было сообщено дворцовым комендантом, что изменение, о котором говорил Азеф, действительно произошло. После я узнал, что причиной этого изменения было желание государыни, которая плохо себя чувствовала и не хотела подвергать себя риску переезда морем.

При ближайшей же встрече с Азефом я вернулся к этой теме и попросил его сообщить мне имя того лица, от которого шла его информация. От ответа на этот вопрос Азеф уклонился. Он сказал, что сведения постоянно дает какое-то весьма высокопоставленное лицо из министерства путей сообщения, но назвать его имя он не может.

— Вы знаете, — говорил он, — против меня и так много подозрений. Человек, который дает эти сведения, известен всего только 2–3 людям. Он занимает видный пост и стоит вне всяких подозрений. Если его арестуют или если он заметит за собой наблюдение, все непременно заподозрят меня. Я не могу рисковать. Свое обещание я выполню — покушение я расстрою. Но не просите, чтобы я назвал вам этого человека.

Я не считал возможным настаивать: расстройство покушения на царя было действительно самой важной задачей. Но про себя я решил — позднее, когда угроза покушения минует нас, вернуться к этому вопросу.

Азеф сдержал свое слово: поездка Государя в Ревель прошла весьма благополучно. Террористы имели два плана покушений: один — нападение на царский поезд в пути; другой — покушение во время поездки царя в подгороднее имение одного из придворных (кажется, графа Бенкендорфа]. Нападение на поезд не могло состояться по той простой причине, что Азеф, получивший от своего информатора условную телеграмму о времени выхода царского поезда, нарочно задержал ее, — и сообщил о телеграмме своим товарищам и Боевой Организации только тогда, когда ехать для нападения было поздно. Что же касается до поездки Государя в имение, то оно было, по моему предложению, вообще отменено.

Ревельские торжества прошли в полном порядке. Государь и государыня прибыли в Ревель 27 мая 1908 года. Торжественно встреченные на вокзале, они поехали в открытой коляске через весь город к гавани. Был ясный, солнечный день. Вдоль улиц шпалерами стояли солдаты, матросы, ученицы и ученики местных учебных заведений. Все в белом и всюду масса цветов. Я, конечно, принял меры предосторожности и бросил в Ревель все имевшиеся в моем распоряжении силы, — хотя и знал от Азефа, что в тот момент в городе нет ни одного из известных ему террористов. В порту, в местном яхт-клубе, Государь принял представителей местного самоуправления и депутации от сословий, после чего царская чета проследовала на «Штандарт». Несколькими часами позднее прибыла английская яхта «Виктория и Альберт» с королевской четой на борту. Ее эскортировала эскадра из 8 судов. Это была торжественная, импозантная картина. Стояла чудесная погода. Ни тучки на небе, ни ветра. Зеркальная гладь залива уходила в бесконечную даль, как бы сливаясь на горизонте с бездонно чистым голубым небом. Затем на горизонте показался наш дежурный миноносец, несший известие о приближении английской эскадры. Вслед за ним показалась и сама эскадра. И крепостная артиллерия, и суда нашей эскадры отдавали положенные салюты. Все мачты украсились русскими и английскими флагами.

Все шло по расписанию, только один анекдотический эпизод вклинился в события этого дня. Когда смолкли пушечные салюты и шедшая впереди английская королевская яхта обменялась приветственными сигналами с «Штандартом», с «Виктории и Альберта» вдруг заговорили флагами. Сигналы были не совсем обычны. Не все даже моряки их понимали. А между тем было ясно, что дело идет о чем-то важном, срочном. Не удивительно, что у нас все насторожились. Повсюду раздавались вопросы:

— В чем дело? Что они сигнализируют?

Напряжение не разрядилось и тогда, когда со «Штандарта» коротко ответили обещанием исполнить просьбу — и тотчас же начали спускать моторный бот, который полным ходом пошел к «Виктории и Альберту». Тем больше смеха и острот послышалось позднее, когда стало известно, о чем сигнализировала королевская чета: «Пришлите портного на борт».

Оказалось, что Эдуард VII, только подходя к Ревелю, установил, что имевшийся с ним мундир киевского драгунского полка стал ему нестерпимо тесен. А между тем по церемониалу король, шеф этого полка, должен был приехать на «Штандарт» именно в этом мундире. На счастье, на «Штандарте» был придворный портной, который сумел быстро распустить швы мундира, так что Эдуард VII смог его застегнуть. Правда, свою трудную задачу портной решил не идеально, — и когда несколько позднее английский король показался в русском мундире, даже неопытному глазу было заметно, что ему в этом мундире было совсем не по себе. В противоположность своей эскадре, которая так ловко и отчетливо проделывала все маневры, Эдуард VII в тесном мундире и драгунской шапочке выглядел не слишком-то великолепно.

Вечером первого дня меня запросили, не будет ли опасно разрешить местному немецкому певческому обществу исполнить серенаду на воде в честь коронованных гостей Ревеля. Я поглядел на собравшихся членов общества. Это были в большинстве своем солидные люди, многие уже седые. Было ясно, что ждать от них покушения не приходится, — и их просьба была удовлетворена. На всякий случай, впрочем, я отрядил к ним в лодку своих агентов. Вечером на нескольких лодках немецкие певцы подъехали к «Штандарту», на котором в этот момент Государь принимал визит английского короля, и довольно стройно исполнили ряд немецких патриотических песен. Так случилось, что в момент рождения русско-английского соглашения, речи дипломатов произносились под аккомпанемент немецкого пения…

После окончания торжеств я вернулся в Петербург и вплотную занялся мучившим меня вопросом о таинственном лице, которое знает обо всех передвижениях царя и выдает их тайны террористам. Я согласен был оставить на свободе людей, готовых пойти на террористический акт, — если бы имел возможность следить за каждым их шагом и немедленно обезвредить их в тот момент, когда они станут опасными. Лицо, выдававшее революционерам царские секреты, было даже более опасно, чем такие террористы, — и я должен был его знать, должен был во всяком случае иметь возможность парализовать его тайную предательскую деятельность.

Азеф мне не дал относительно него никаких указаний, но возможность расследования все же существовала. Секреты царских передвижений были известны очень немногим. В этом направлении я и вел свои поиски. В начале у меня теплилась надежда, что слова Азефа о «высокопоставленном сановнике» были просто хвастливой фразой. Я был уверен, что предателем был кто-то из мелких чиновников. Но уже очень скоро мое расследование установило, что секрет изменения царского маршрута в тот момент, когда мне об этом изменении рассказал Азеф, никому из мелких чиновников известен не был, — его знало всего 5–7 человек. Все они действительно были «высокопоставленными сановниками» в полном смысле этого слова, — и все же было ясно, что кто-то из них был предателем самого худшего типа, — человеком, который, оставаясь в тени, помогал террористам готовить убийство того монарха, клятву на верность которому этот человек принес. Одного за другим я перебрал всех этих людей, выяснил их связи и сношения и в конце концов пришел к убеждению, что этим предателем был человек, занимавший в высшей степени высокий пост в министерстве путей сообщения. Мне трудно было верить этому выводу — но доводы были слишком веские и само дело слишком ответственным, чтобы я мог о нем молчать. Я и так сделал для него отступление от своего обычного правила: еще с 1906 года все без исключения серьезные сведения, которые поступали в мое распоряжение, я немедленно сообщал П. А. Столыпину. Об этом деле я доклада своевременно не сделал: я понимал, что это мое сообщение обеспокоит Столыпина в то время, когда его сила особенно нужна для ответственных политических переговоров, — а пользы для моего расследования никакой не принесет. Но теперь, когда данные мною были собраны, я счел себя обязанным со всей откровенностью доложить дело П. А. Столыпину. Как и следовало ожидать, мой доклад произвел на него тяжелое впечатление. Сначала он не хотел верить моим выводам.