Вне закона - Овидий Горчаков

– Ну вы и хватили! – сказал, залившись краской возмущения, Щелкунов.

– Строго между нами, Щелкунов, – перебил его Самсонов, – я вполне разделяю твое отношение к пленным и окруженцам, но нельзя же сплеча рубить. Все они – партизаны поневоле. Мы сюда сами воевать прилетели, а они шкуру свою спасают в лесу. Да, я беру их в отряд, но держу на положении рядовых. Богданов, Гущин – с них другой спрос, ребята простые, без претензий. Это люди вроде Полевого их подвели – до Москвы отступили!.. Эти партийные командиры и пленные – им я волю не даю. Я их заставлю кровью смыть позор. Я им не позволю подрывать принцип единоначалия. А комиссар… ох хитер, все Богомаза в парторги предлагает, а сегодня новый подвох – предложил назначить лейтенанта госбезопасности Шевцова начальником Особого отдела! Да разве я позволю, чтобы вас, десантников, проверял окруженец! Я тут сам себе особый отдел!.. Полевой, говорят, подбивал этого простака Аксеныча отделиться от меня, пока мы не присоединили к себе Иванова с рацией. Хитрая лиса! Они все такие… Ведь это равносильно измене. Но со мной этот номер не пройдет. Я заявил им, что Центр всех их зарегистрировал в отряде под моим началом. Теперь у меня большой отряд! И все за какие-нибудь две недельки! Никуда они от меня не уйдут… А вы, десантники, держите ушки на макушке, чуть что узнаете о комиссаре или о других ретивых «деятелях», в особенности о Богомазе об этом, – мигом ко мне. Мы должны держаться вместе…

– Больно несправедливо это, – начал было Щелкунов в растерянности.

Он не договорил – ему помешал Ефимов. Он подошел с котелком, доверху наполненным жареным салом.

– Что же это вы о себе не заботитесь, товарищ командир? – обратился он с укором к Самсонову. – Уже весь обед расхватали. У меня сало и для возбуждения аппетита кое-что имеется… А после обеда в шахматишки не желаете сыграть? Вы говорили, что скучаете без шахмат?

– Откуда у вас шахматы? – обрадовался Самсонов.

– Из дерева выточил, товарищ командир.

Они ушли. Я проводил их глазами, думая над словами капитана. «Правильно ли мы, десантники, делаем, что сторонимся партизан? – спросил я самого себя. – Не слишком ли загордились? Мы – десантники! Чувство исключительности… О нем говорил нам как-то Самсонов… Верно, у этого чувства есть плюсы, но есть, кажется, и свои минусы, свои опасности… И правильно ли делает капитан, что вбивает клин между десантниками и партизанами, между рядовыми и командирами?..»

– Витя! – позвал меня в эту минуту Блатов. – Пошли, я покажу тебе, как надо освежевать твоего барашка…

Я медленно поднялся, чувствуя противную слабость в ногах. Мне сразу же расхотелось есть… Сейчас мы будем резать барашка, добытого мной во время ночной хозоперации. Потечет кровь… Но ведь я сам просил Блатова научить меня и этому…

Зябко поеживаясь от предутреннего холодка, борясь с полчищами назойливых комаров, партизаны лежали в кустах у широкого пустынного шляха. Шлях этот тянется от рабочего поселка Ветринки к шоссе Могилев – Жлобин. По обочинам высятся старые березы, за кюветом, поросшим высокой травой, раскинулся густой ольховник.

Я лежал в матовой от росы траве, в двух-трех шагах от кювета, за надежным кустом. Расположил поудобнее полуавтомат, расстегнул подсумки, подготовил «карманную артиллерию» – три гранаты РГД с оборонительными чехлами. Я срезал финкой ветки, высокую траву перед собой, затем изучил подлесок за собой, определил пути отхода на случай отступления под огнем противника. Слева от меня сонно возился с «дегтярем» пулеметчик-курпоченковец Иван Дзюба. Саша Покатило, его второй номер, расчищал сектор обстрела перед пулеметным дулом, прочнее всаживал сошки. Справа лежала Надя. Она совсем по-женски, как с безделушки, сдувала пыль с затвора своей десятизарядки.

Сквозь туманец над лесом видны просвеченные солнцем облака. Тонко и жалобно просвистел вдалеке паровозный гудок. Чем теплей становился воздух, чем резче вырисовывались на пыльном шляхе тени берез, тем властнее одолевала дремота – всех нас разморило после ночного похода. Над головой повис столб докучной мошкары, звенели, прицеливаясь, комары. Я отмахивался от злого комарья и докучливой мошкары пучками веток до тех пор, пока не увидел, что маскировавший меня куст заметно поредел. Я накурился до тошноты, пытаясь разогнать комаров дымом. Наконец я натянул на голову воротник венгерки, одолженной мной у Барашкова, застегнул его на крючок над нахлобученной пилоткой, сунул в кровь расчесанные руки в рукава и замер, чувствуя, как размякает, переставая дрожать, озябшее, усталое тело, как притупляется зуд искусанного лица.

Командир по секрету предупредил десантников – засада ответственная, по сведениям Богомаза утром из Ветринки должен выехать на Быхов штаб карательного отряда, посланного комендантом Могилева на борьбу против хачинских партизан. Задача – уничтожить штаб карателей.

– Видать, сплоховал Богомаз, – сонно сказала мне Надя, свернувшись калачиком, – не едет никто!..

Отряд спал, наблюдатели дремали. Светлела, высыхая на солнце, одежда спавших партизан. И вдруг – точно удар молота по хрупкому стеклу. Взрыв стрельбы вдребезги разбивает сонную лесную тишину… Вмиг срываю с головы венгерку, трясу головой, гоня сонную муть из глаз. В глаза бьет ослепительный солнечный свет. Такого адского шума мне никогда не приходилось слышать – будто очутился я на дне ущелья во время горного обвала. Впереди за кюветом ошалело мечутся серо-голубые фигуры. Слева грохочет пулемет Дзюбы. За громом стрельбы слабо звучат на шляхе человеческие вопли, ржанье лошадей.

В кювет с наганом в руке сползает какой-то человек. Он прижимается к толстому комлю березы, он совсем рядом… Я вижу каждую морщинку на его позеленевшем, искаженном смертельным ужасом лице. Его рот разъят в беззвучном вопле. Дергается в руках полуавтомат, и человек кулем валится на дно кювета. И я тоже чуть не кричу от заставшей меня врасплох стрельбы, от того, что, проснувшись, я очутился в бою рядом с этим страшным окровавленным человеком.

Сплошная стрельба неожиданно обрывается. Выпаливает запоздало чей-то карабин, и все стихает, кроме пульсирующего гула в ушах, кроме нервной бури в голове, в груди, во всем теле. Эта буря затихает постепенно. Я привстаю, с лихорадочной быстротой перезаряжая полуавтомат…

На шляхе неподвижно валяются лошади. В двух исцарапанных пулями телегах лежат трупы немцев. Блестят на солнце алые лужицы, темнеют на пыльной дороге бурые пятна. Неотрывно смотрит на шлях Покатило. Справа лежит, приподнявшись на локтях, Васька Виноградов. Лицо посерело, глаза вытаращены…

– Выходи! – кричит Кухарченко, прыгая через кювет с автоматом. – Красота! Фотоаппарат бы сюда!

Он подходит к телегам, в гулкой тишине хрустит гравий у него под ногами. Он оглядывается по сторонам и громко и гулко говорит:

– Полный нокаут! Комары и те разлетелись!

Затрещали кусты, залязгали пулеметные диски. Обгоняя друг друга, высыпали на шлях партизаны.