Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина

Машина остановилась на углу, и Дашка, расплатившись с водителем, осмотрелась. Ей никогда не нравилось здесь. Серый район, грязные стены, исписанные матерными словами. И причудливое граффити вплетается логичным узором в городской натюрморт.

Собачья свадьба кипит на углу. За вакханалией из окна наблюдает рыжий кот псевдоперсидской породы и, верно, с тоской готовится к приходу марта. Люди редки и пьяны. Машины уродливы. Подъезды – бумажные коробки у картонных небоскребов. Крыши их гнутся под весом старого снега, а с парапетов и балконов свисают длинные иглы-сосульки.

Нет, Дашке совершенно точно здесь не нравилось.

Она вошла в подъезд. Она взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и остановилась перед знакомой дверью. Звонить или не звонить? Сердце трепетало, как ненормальный воробей в клетке, и Дашка сама бы засмеялась от глупого этого волнения, останься в ней хоть капля смеха.

А если Вась-Вася и вправду считает, что Адам виновен? Или хочет свалить вину? Или думает еще что-то столь же ужасное и невозможное?

Дашка решительно нажала на кнопку. Считает или нет, но поговорить следует. Хотя бы затем, чтобы рассказать про татуировщика, колибри и кафе, где Переславина встречалась с убийцей.

За дверью раздались шаги, по-женски быстрые, и щелкнул замок.

– Здравствуйте, – сказала рыжеволосая хрупкая девушка, глядя на Дашку с удивлением. – А вам кого?

– В-василия.

– Вася! К тебе пришли!

Совершенство черт, помноженное на идеал фигуры. Все в ней чудесно. И цвет волос, и прозрачность кожи, и томный, ласковый взгляд. И манера эта – придерживать отвороты рубашки.

И сама рубашка – байковая, в клеточку, явно мужская – сидит на незнакомке с очаровательной небрежностью.

Вась-Вася вышел в коридор, глянул на Дашку сумрачно и, вздохнув, буркнул:

– Привет.

– Привет. А я вот зашла. Ты трубку не брал. Я звонила, а ты не брал. Подумала, вдруг что случилось?

Например, внезапная любовь, прорезавшаяся на нейтральной территории чужой квартиры.

– Батарея села, – сухо ответил Вась-Вася.

– А… тогда ладно. Не представишь?

– Даша, это Лиза. Лиза, это Даша, – сказал Вась-Вася и руками развел, мол, извините, что так получилось. Извинять Дашка не собиралась. Она разглядывала девицу, которая была просто отвратительно хороша, и прикидывала, как бы повежливей откланяться.

Девица же глядела на Дашку с выражением незамутненного ужаса в очах фарфорово-небесного колера. И ресницами хлопала. Из округлившегося ротика донесся стон, и девица попятилась в глубь квартиры, а Вась-Вася, заступив Дашке дорогу – как будто она собиралась бросаться вдогонку! – извиняющимся тоном произнес:

– Я тебе потом объясню.

– Да чего уж тут… объяснять, – Дашка развернулась и вышла. Дверь она прикрыла аккуратненько и, спустившись на пролет, встала у окна, стояла минут пять, ожидая – выйдет или нет. Хотел бы объяснить – вышел бы. А раз нет, то и понятно.

– Ну и хрен с тобой, золотая рыбка, – сказала Дашка и, выловив в сумочке банку монпансье, открыла, пересчитала конфеты, закрыла и спрятала.

Ничего не хотелось.

Абсолютно.

Ягуар снова вернулся в тот день, когда ему не дали умереть. Он помнил, как лежал на берегу. Мягкий песок ласкал кожу, набегавшие волны касались пальцев левой руки и слизывали кровь с распоротых вен. Волна набегала белой, а убегала алой.

Ягуар смотрел.

Тогда у него было другое имя, потому что у всех людей бывают имена. И как у всех, это имя ничего не значило. Несколько звуков, нужных лишь затем, чтобы другие люди имели возможность обратиться.

Другие люди остались за краем леса.

А Ягуар умирал. Жизнь уходила медленно, пожалуй даже, слишком. В какой-то миг он заснул, а очнулся от прикосновения.

– Это не выход, – сказала тень, заслонившая солнце. – Вы ведь понимаете, что это – не выход?

Не тень – девушка. Очень тонкая и светлая. Наверное, приехала совсем недавно. На плечах ее – платок, разрисованный синими и лиловыми перьями. Ноги босы, руки прохладны.

– Я вызову врача! Вы меня понимаете? Врач? Доктор?

– Понимаю, – ответил Ягуар на русском. – Не надо.

– Вы крови много потеряли. И еще ожоги солнечные.

– Ерунда, – Ягуар схватился за ее руку, как за спасательный трос. – Солнце меня не обидит.

И это было правдой, не всей, ибо путь лишь начинал раскрываться, но уже тогда Ягуар усвоил – загар не для него. Он мог лежать сутками, смазываться всеми возможными кремами для загара, но кожа сохраняла отвратительную белизну. Изредка на ней возникали темно-красные пятна, которые зудели, но не сильно.

– Вы ведь пытались покончить с собой, – с упреком сказала девушка и потянула его, требуя подняться. Ягуар же не сумел, поэтому усадил девушку рядом и ответил:

– Пытался.

– Вены нужно резать не поперек, а вдоль. Только это все равно глупо.

– Почему?

– Ну… потому что вам кажется, будто жизнь плохая. А на самом деле она хорошая. И надо запомнить что-то из нее, что-то очень-очень хорошее, спрятать в сундук памяти и, когда станет плохо, вытянуть.

У нее продолговатое лицо с правильными чертами, несколько кукольное, и ярко-голубые глаза усугубляют это впечатление. Руки тонкие, и кожа светится, хотя ягуар знает – невозможно подобное.

– И что вы храните в своем сундуке?

Она указала на море.

– Разве оно не прекрасно? На небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно… О закате, который они видели… О том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым, как кровь…

– И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь уже догорал в глубине[3].

– Вы тоже смотрели этот фильм? – ее глаза меняют цвет. С чего Ягуар взял, будто они голубые? Серые. Сизые. Цвета нефрита и морской волны, подмывающей горизонт. И стоит захотеть ей, как столпы небесные рухнут, и небо вместе с ними.

– Смотрел, – ответил Ягуар, прикладывая ладонь к груди. Сердце не работало. – Он великолепен.

– Я тоже так думаю, а… в общем, один человек считает, что этот фильм глупый.

Она вздохнула и обняла себя.

– Хотите я убью его? – Ягуар был уверен, что человек, о котором она говорит, – плохой. Он не способен видеть красоту.

– Вы?

– Я. Мне ведь терять нечего. Он умрет. Вы будете свободны. И вам не придется сбегать на пустой пляж, чтобы побыть в одиночестве. Чтобы посмотреть на море там, где никто не будет смеяться над вашей слабостью.