Кровь Джека Абсолюта - Крис Хамфрис

Хотя на прилегающих к реке улочках, прихотливо петлявших среди складских помещений, было довольно темно, чем дальше он продвигался, тем праздничней становилось вокруг, а в освещенных фонарями ларьках торговали вином и горячими, только что приготовленными угрями. Обступавшие эти оазисы света девицы зазывно хихикали и манили клиентов во мрак, из которого позже выныривали далеко не все клюнувшие на их агитацию искатели недорогих удовольствий. Ближе к парку прилавки смыкались в ряды, ломившиеся от всякого рода товаров. Тут предлагали веера, статуэтки, книги, картины, духи, треуголки, карандаши, но доминантой в этом калейдоскопе являлись разнообразные маски. Они были всюду, висели, лежали, смыкались в гирлянды, и Джек невольно поежился. У него возникло неприятное ощущение, что в глубине каждой пары раскосых, угрюмо зияющих прорезей поблескивают чьи-то внимательные зрачки.

У входа в парк кое-что прояснилось. Очередь, медленно продвигавшаяся к воротам, была очень пестрой и являла собой вереницу пышно и красочно разодетых людей. Многие из них были в масках. Даже не многие, а почти все.

Джек, отступив в сторону, обратился к лоточнику:

— Сегодня что, маскарад?

— О да, сэр, — был ответ. — Замечательный маскарад. И вы поспели как раз вовремя. Я распечатал последнюю кипу костюмов. Не пожелаете ли взглянуть?

Проклиная затею устроителей празднества, сильно затруднявшую ему поиск врага, Джек купил простое венецианское домино, самое распространенное маскарадное одеяние.

Последние флорины ушли на оплату входа, но за позолоченными воротами возникла очередная проблема.

— Вашу шпагу, сэр.

Джек сдвинул маску на лоб, чтобы взглядом поставить на место невеж в лиловых ливреях.

— Эй, любезные, я никогда с ней не расстаюсь.

— Но сегодня вечером, сэр, — ответил слуга, — вам придется изменить этой привычке. Или вы не войдете. Мы проводим благотворительный бал в пользу семей солдат, героически павших на поле брани. И совсем не хотим плодить новых вдов и сирот.

Скопившаяся сзади очередь зароптала. Джек, пожав плечами, сдал шпагу и взял жетон, проигнорировав поднос для пожертвований, который ему попытались подсунуть. Правило «нет оружию» распространялось по Лондону все шире и шире. Театры первыми ввели его в обиход. Идиотский девиз, подумал с горечью Джек, но несколько приободрился, ощутив в правом башмаке холод металла. Туда был засунут нож, стянутый у мадам Портвешок.

Покинув портик, Джек не спеша огляделся. В этом парке он прежде бывал, и не раз. Вначале с матерью, приучавшей его к благовоспитанному поведению, позже с приятелями — поглазеть на молоденьких барышень. Правда, в последнее время он сюда почти не заглядывал: чинная оранжерейная атмосфера приелась ему. Респектабельность тут всемерно приветствовалась, а гонор и спесь приходилось прятать в карман, и по аллеям вперемешку со знатью мирно прогуливались и ремесленники, и банкиры, а в таверне какой-нибудь пивовар мог спокойно соседствовать с самим королем. Но если бы кто-то из них вздумал выкинуть какой-нибудь фортель, например затеять скандал или прижать под действием винных паров зазевавшуюся девчонку, его тут же призвали бы к порядку, а то и вообще попросили бы покинуть парк.

Джек знал: этой ночью все будет по-другому. Анонимность, пусть даже условная, освобождала участников маскарада от пут повседневности и открывала дорогу страстям. Трезвенник бюргер в костюме Вакха мог беспрепятственно надираться, его чопорная супруга в образе Саломеи — демонстрировать свои телеса, а приходской священник — с вожделением разглядывать их из-под шлема с забралом. Никто им не помешает, никто не сделает замечания. Как и школяру из Вестминстера, натянувшему домино. Он пришел сюда, чтобы убить, и убьет. Ровно с той же жестокостью, с какой Крестер расправился со своей жертвой. Не проявивший милосердия к невинному, беззащитному существу не заслуживает ни снисхождения, ни пощады.

К тому времени, как он дважды обежал все аллеи, облазил храм Комуса[60]и потолкался у водопада, народу в парке прибавилось, а Крестер так нигде и не обнаружился. Джек впал в отчаяние. В этакой круговерти костюмов и масок практически не имелось возможности кого-нибудь отыскать. Он уже с трудом волочил ноги, а его гнев сменился страшной усталостью, одолеть которую не помогали даже самые жуткие воспоминания. О загнанно-жалобном плаче Клотильды, о ее окровавленном платье и прочем. Для поддержки решимости ему нужна была ярость, но праздничная толпа с ее гомоном, хохотом и дразнящими язычками незаметно высосала его.

Возле памятника Генделю Джек бессильно опустился на каменную скамейку и закрыл руками лицо. Что ему теперь оставалось, кроме того, как, вернувшись в свою школу, трусливо отсиживаться за ее стенами, прячась от человека, бросившего на постель его карточку с траурными полями, и медленно угасать, подобно Гамлету из спектакля, который он смотрел с матерью в «Друри-Лейн». Что, кстати, этот малый говорил об отмщении?

Звуки торжественной плавной мелодии оторвали его от мрачных дум. Подле него, прямо на воздухе небольшой оркестр заиграл пастораль, автор которой сейчас возвышался над ним и был величайшим композитором всех времен и народов. Так, по крайней мере, полагала Клотильда, просто влюбленная в его «Мессию»[61]. Она вообще была от музыки без ума, и Джек однажды, чтобы доставить ей удовольствие, даже играл в доме Гвенов на флейте какие-то немецкие мелодии. По правде говоря, он отнюдь не являлся искусным флейтистом, но похвалой ему были бурные аплодисменты и самый неподдельный восторг.

Воспоминание об утраченном счастье вновь пробудило в нем гнев. Он быстро встал и пошел по аллее, на сей раз — к ротонде. Танцы, устраиваемые в этом невероятно большом павильоне, всегда собирали много народу, и если Крестер сейчас в Воксхолле, он непременно окажется там.

Громадная — чуть ли не в сотню свечей — люстра хорошо освещала круглую залу, отражаясь в десятках зеркал, расставленных под углом вдоль обегающей всю ротонду стены и прихотливо разделяющих толпу на фрагменты. В одном из них толклись фавн с сатиром, кучка томно обмахивающихся веерами пейзанок, мамаша Шиптон и Панч[62], в другом пировали олимпийские небожители. Там Зевс, не чинясь, одалживался понюшкой у Диониса, запихивая табак прямо в гипсовый нос, а толстощекий Посейдон с плотоядной ухмылкой приподнимал своим трезубцем край одеяния кокетливо отвернувшейся от него Артемиды. Третье зеркало отражало уже иное, в дам горделивый, но щупловатый и низенький Цезарь молча внимал склонившемуся к нему Сатане. А возле них…

Джек, вздрогнув, прищурился. Возле владыки мрака и бездн стояла прекрасная одалиска. Стройная и вся практически обнаженная, если не считать блесток в прическе, вуали на лице и куска шелка, едва прикрывавшего бедра. В позе ее, с виду фривольной, угадывалось страшное внутреннее напряжение, с каким она принимала взгляды теснящихся вкруг нее и недвусмысленно перешептывающихся мужчин. Яркий свет, явная возбужденность зевак и равнодушная неподвижность их масок привносили во всю эту сцену привкус какой-то особенно извращенной жестокости, и Джек содрогнулся еще раз. А взглянув на грудь голой красавицы и узнав ее, а потом и женщину, вовсе оторопел.