Архитектор и монах - Денис Драгунский

Спасибо за внимание, сердечно Ваша Е. Б.»

Вот что-то такое. Как говорится, цитирую по памяти, но близко к тексту.

Второе письмо можно было уместить на открытке, но это был листок бумаги, вложенный в конверт:

«Но я думала, на день Первого мая Вы мне все-таки пришлете поздравление. А Вы молчите. И вдруг я подумала, что вдруг с Вами что-то произошло? Ответьте, пожалуйста. Но я все же Вас поздравляю с праздником весны и всемирной рабочей солидарности трудящихся людей. Мы с Вами оба трудящиеся, правда? Е. Б.»

Третье. Его я вообще наизусть запомнил:

«Если Вы не ответите, я буду точно уверена, что Вас арестовали опять. Или что Вы тяжело заболели. Или вообще умерли.

Боже мой!

Как это печально, грустно и прискорбно.

Но я пока еще надеюсь, что Вы на свободе, живы и здоровы.

Всегда Ваша Е. Б.»

Я недолго думал. Я купил открытку и написал на ней:

«Дорогая Ева!

Простите, что не ответил на Ваши письма.

Рад поздравить Вас с днем Первого мая.

Я тоже читал стихи Гуго фон Гофмансталя. Да, Вы правы, у него много строк туманных, непонятных и грустных. Но есть простые и веселые. Вот, например:

Все печали, все сомненья,

Муки, ненависть, любовь

Сердце вынести сумеет

Раз за разом, вновь и вновь.

Желаю Вам всего наилучшего.

Искренне Ваш, А. Г.»

Потом я купил конверт с маркой, положил в него открытку (на ней была девушка-работница в красной кофточке и с букетиком ландышей), заклеил, надписал: «Мюнхен, центральный почтамт, до востребования, Еве Браун» — и опустил в большой деревянный ящик с широкой щелью, которая была окантована такой же начищенной латунью. Такой же — как дверные ручки, абажуры и колонки с прорезями, в которых держались стеклянные перегородки с полукруглыми окошками — граница, отделяющая посетителей от почтовых служащих.

Латунь с небрежными узорами в стиле модерн.

Мне не нравится этот стиль. Жеманный, буржуазный и недорогой. Сквозь него светит общедоступность. Изысканность массовым тиражом. Но и жесткий функционализм не увлекает меня. И коммунистический циклопизм Трооста и Шпеера — тоже не люблю. Архитектура должна быть эклектичной. Что может быть скучнее дома, построенного в очень строгом стиле? Рококо так же утомительно, как «Баухауз». Счастливы китайцы — у них не было архитектуры.

Поэтому я так люблю строить виллы, внимательно прислушиваясь к желанию заказчика. Стараюсь вписать его пожелания в собственные представления о красоте и пользе. А также в общие понятия века. Так постепенно рождается «венский дачный стиль», который нашел свое высшее воплощение в вилле «Шеферхунд» — в большом деревянном доме, который своими линиями неуловимо напоминает немецкую овчарку. Джузеппе, я покажу тебе снимок. Я за нее получил две медали. Я чуть было не стал родоначальником «звериной манеры» — то есть, выражаясь по-умному, зооморфного стиля в архитектуре. Но как-то не сложилось. Дальше стало неинтересно. Хотя у меня была мысль сделать виллу «Дельфин» (хо-хо, Джузеппе! я себя все время в уме называю Дофином) — но заказчика не было.

Итак, я бросил письмо, и оно гулко шлепнулось на дно ящика — очевидно, письма вынимали совсем недавно. Мне вдруг стало досадно, что мое письмо «обработают» не сию минуту, а через три часа. На ящике было написано — «письма вынимаются и обрабатываются в 6, 9, 12, 15, 18, 21, 24 часа». На ночь делается перерыв. Мне стало смешно, что я хочу скорее, скорее, скорее отправить ей письмо.

Была пятница, вечер, самое начало седьмого.

В следующий четверг я пришел в почтамт в середине дня (я как раз встречался в кафе с одним своим заказчиком), снова протянул в окошечко свое удостоверение. Я был почти уверен, что ничего нет. Однако барышня мне тут же подала конверт.

Я спросил ее: «Простите, а когда письмо было получено?». Она посмотрела на штемпель и сказала: «Позавчера», и снова толкнула конверт ко мне, в стеклянную арку. «В котором часу?» — спросил я, словно опасаясь к нему прикоснуться. Барышня взяла письмо, сощурилась и вгляделась в штемпель. «В пятнадцать часов», — сказала она.

Я взял конверт и отошел к столу. Конверт был довольно толстый.

Я стал отсчитывать дни назад. Значит, если письмо пришло во вторник днем, то, значит — поскольку письмо из Мюнхена в Вену идет два дня, — она его отправила в воскресенье. Тоже днем. Значит, она в воскресенье ходила на почтамт. Значит, она ходила на почтамт чуть ли не каждый день? Несчастная женщина. Мне ее снова стало жалко, у меня в сердце зашевелилось что-то растроганное и горестное. Как будто я сижу один в полутемной комнате и вспоминаю маму, какая у нее была тяжелая, безрадостная жизнь, и как она мучилась, умирая. Джузеппе, я тебе рассказывал про маму. Я всегда чуть не плакал, вспоминая о ней. И вот сейчас у меня на душе было точно так же. Болело ниже горла, и было тесно дышать.

Однако я присел на скамейку у стола, перевел дыхание, растер ладонью грудь, посидел немного и открыл конверт. Там было что-то, завернутое в белую бумагу. Развернул. Это была самодельная открытка. Желтая картонка, и на ней наклеены две фигурки, силуэты из цветных бумажек. Женщина на тонких ножках в платье в точечку, и мужчина в темном костюме. У мужчины была косая челка и квадратные усики. То есть это был я. А женщина, стало быть, она. Посредине был переписан стишок — тот, который я ей послал в давешнем письме:

Все печали, все сомненья,

Муки, ненависть, любовь

Сердце вынести сумеет

Раз за разом, вновь и вновь.

Мне стало нехорошо. Зачем я ей ответил? На ее бредовые письма?

Она даже не кокетка, даже не распутница, не нимфоманка… Она просто идиотка. Интеллектуально сниженная, сексуально расторможенная. Наверное, старшей мадам Браун — помнишь, Джузеппе, там их было две однофамилицы — старшей Браун с ней нелегко приходится. Наверное, за ней нужно присматривать: вдруг начнет раздеваться перед посетителями. Боже! Как прекрасно коммунистическое государство! При Гинденбурге такая Ева давно сидела бы в психиатрическом приюте для бедных. Наверное, у товарища Тельмана есть специальная социальная программа для умственно неполноценных сограждан. И ведь у нее есть муж и двое детей, куда катится германская нация…

И еще, глядя на эти картонные силуэтики, я вдруг вспомнил картонные фигурки, которые вырезал Рамон Фернандес. Этих королей, рыцарей и прекрасных дам, солдат и торговок, все эти толпы кукольного народа, стоявшие у него в комнате на столе, на полках и на полу по всем углам, пахнущие краской и клеем. И самого Рамона, его расчесанные кудри и красные пятна на щеках. Мне иногда казалось, что он румянится и подводит глаза. Или у него были такие черные-пречерные ресницы?

И еще, еще, еще я вспомнил, что никогда не был дома у Рамона Фернандеса, что я помню об этих куклах, о его ненатуральном румянце, о черных кудрях и подведенных глазах — что обо всем этом я помню только по рассказам Джузеппе!