Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

Лицо Джона Мелли явилось ей, и она услышала гимн Бэньяна[49], который играли на его похоронах. Порой мелодия приходила к ней, и тогда непрошеные слова срывались с уст.

Монахиня повернулась к Гхошу:

— А вы знаете, что я однажды была влюблена? Гхош, которому и без того было не по себе, застыл.

— В смысле… в мужчину? — еле выдавил он.

— Разумеется, в мужчину, — фыркнула матушка. Гхош немного помолчал.

— Нам кажется, мы все знаем про товарищей по работе, а на самом деле не знаем ничего.

— Я не сознавала, что люблю Мелли, пока он не оказался при смерти. Я была так молода. Влюбиться в умирающего — на свете нет ничего проще.

— А он любил вас?

— По всей видимости. Ведь он умер, спасая меня. — Она смахнула слезинку. — Это было в тысяча девятьсот тридцать пятом. Я только прибыла в Эфиопию, и времена были самые лихие. Император бежал из города, итальянские войска приближались. Бесчинствовали мародеры, грабили, насиловали. Джон Мелли реквизировал машину, чтобы забрать меня. Я добровольно вызвалась работать в больнице, которая сейчас часть Миссии. Он остановился на улице, чтобы помочь раненому, и мародер подстрелил его. Просто так, без причины. — Она пожала плечами. — Десять дней, до самой его смерти, я была при нем сиделкой. Как-нибудь я расскажу вам об этом. — Матушка внезапно опустилась на какую-то скамейку и закрыла лицо руками. — Со мной все хорошо, Гхош. Дайте мне минутку.

Она оплакивала не столько Мелли, сколько пролетевшие годы. Матушка прибыла в Аддис-Абебу, успешно закончив монастырскую школу и поработав в лазарете для слушателей; она приняла должность в суданской Внутренней миссии. В Аддис-Абебе оказалось, что эта должность более не существует, и она прибилась к крошечной больнице, почти покинутой американскими протестантами. На ее глазах прибывали молоденькие итальянские солдаты — некоторых здесь и похоронили, — а также штатские, чтобы заселять новую колонию, — плотники, каменщики, техники. Крестьянин Флорино после пересечения Суэца превращался в дона Флорино, водитель «скорой помощи» преображался во врача. Она умудрялась выживать, как во время оккупации выживали лавочники-индусы, торговцы-армяне, греки-содержатели гостиниц. Матушка оставалась там и в 1941 году, когда страны Оси[50]ринулись искать удачу в Северной Африке вслед за Европой. Позже она с балкона отеля «Белла Наполи» наблюдала, как Уингейт со своими британскими войсками торжественно входит в город вслед за императором Хайле Селассие, вернувшимся после шести лет изгнания. Матушка не сводила глаз с крошечной фигурки императора, а тот вертел туда-сюда головой и, казалось, был поражен произошедшими в городе переменами: кинотеатрами, гостиницами, магазинами, неоновым освещением, многоэтажными домами, замощенными зелеными улицами… Матушка ляпнула тогда корреспонденту агентства «Рейтер», что император, пожалуй, был бы не прочь провести еще пару годков в изгнании. К ее глубокому сожалению, слова эти подхватила чуть ли не каждая иностранная газета (к счастью, ссылаясь на «анонимного наблюдателя»). Воспоминание вызвало у матушки улыбку.

Она поднялась на ноги, вытерла слезы, и они двинулись дальше.

Прошли по одной дорожке между могилами, по другой, вернулись…

— Нет, — вдруг сказала матушка, — этого не будет. Представить себе не могу, что дочь, вверенная моим заботам, будет лежать в таком месте.

Только когда они вышли на солнечный свет, к матушке вернулось дыхание.

— Гхош, если вы похороните меня в Гулеле, я вам никогда не прощу, — проговорила она. Гхош почел за благо промолчать. — Мы, христиане, верим, что во Второе Пришествие Господа мертвые восстанут из могил.

Гхош по рождению был христианином, о чем матушка, казалось, постоянно забывала.

— Матушка, а вас порой не посещают сомнения? «Какой хриплый у него голос, — отметила она. — И глаза опущены. Нет, горе постигло не одну меня».

— Вера держит у себя на службе много сомнений, Гхош. Если бы я не могла сомневаться, я не могла бы и верить. Наша возлюбленная сестра верила… Но из такого сырого и печального места, как Гулеле, даже сестре будет нелегко подняться, когда придет время.

— И что тогда? Кремация?

Один из парикмахеров-индусов по совместительству был пужари и организовывал огненные погребения для соотечественников, умерших в Аддис-Абебе.

— Разумеется, нет! (Нарочно он, что ли, дурачком прикидывается?) Погребение. И я уже вроде бы знаю где.

Они вышли из машины возле бунгало Гхоша и направились на зады Миссии, где красный хвощ был так густ, что все вокруг, казалось, пылает. Границу участка обозначали акации, их приплюснутые верхушки ломаной линией рисовались на небе. Дальняя западная оконечность Миссии клином вдавалась в огромную долину. Эта земля, куда ни кинь взгляд, принадлежала расу — герцогу, — родственнику императора Хайле Селассие.

Меж валунов журчал ручей, мальчик-пастух приглядывал за овцами, в зубах у него была зажата веточка, посох лежал рядом. Мальчик скосил глаза на матушку и Гхоша и помахал им. При нем, как во времена Давида, была рогатка. Многие века назад такой вот пастушок заметил, как оживляются козы, наевшись красных ягод. После этого судьбоносного открытия торговля кофе расцвела в Йемене, Амстердаме, на берегах Карибского моря, напиток завоевал весь мир. А началось все в Эфиопии, на поле вроде этого.

В этом уголке Миссии находился и неиспользуемый артезианский колодец. Пять лет назад в него свалилась собака. Отчаянный визг Кучулу привлек внимание Гебре. Воспользовавшись петлей, он с трудом вытащил бедняжку. Дыру следовало закрыть. Инспектируя площадку, матушка-распорядительница обнаружила у каменной стены целую кучу использованных презервативов и окурков и решила провести благоустройство. Кули выкорчевали кусты и посеяли траву. Месяца через два вокруг колодца уже простирался зеленый ковер. За лужайкой ухаживал Гебре — согнувшись в три погибели, он с серпом в руках обползал ее всю.

Дикий кофе в кусте у колодца распознала сестра Мэри Джозеф Прейз. Но, поскольку Гебре регулярно срезал верхние почки, урожая куст не приносил. Пара старых скамеек из поликлиники придала лужайке такое очарование, что даже Томас Стоун захаживал сюда посидеть с сигаретой, посмотреть, как сестра Мэри и матушка хлопочут над своими растениями, и развеяться. Правда, посидит-посидит, бросит окурок в траву (матушка этого не одобряла) и помчится, будто по срочным делам.

Матушка помолилась про себя: Господи, только тебе ведомо, что теперь станет с Миссией. Мы потеряли двоих наших. Ребенок — это чудо, а у нас двойня. Но у мистера Харриса и его людей отношение будет другое. Для них это постыдное, из ряда вон выходящее происшествие, предлог, чтобы выйти из игры. Пациенты не приносили Миссии сколько-нибудь ощутимого дохода. Она существовала на пожертвования и своим скромным ростом была обязана Харрису и нескольким другим филантропам. У матушки не было фонда «на черный день». Как тут откладывать деньги, когда их можно потратить на лечение трахомы, сифилиса, покупку пенициллина… список бесконечен. Что же ей делать?