Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

Большое рассеченье проведи,

Здесь маленьким тебе не обойтись.

Добудь петлю, ощупай, огляди,

По часовой по стрелке поверни

И трубку вставь, и пропихни, и тут

Скопившиеся газы отойдут.

Если колон раздуло до размеров дирижабля, легче легкого повредить кишку и выплеснуть ее содержимое в брюшную полость. Он надрезал брюшную стенку по срединной линии, затем осторожно, как сапер на разминировании, углубил разрез. Когда уже отчаялся (ничего не происходило), перед ним внезапно раскрылась блестящая брюшина — нежная мембрана, выстилающая брюшную полость. Он рассек брюшину — выступила жидкость соломенного цвета. Вставив в рану палец и используя его в качестве ограничителя, Гхош произвел чревосечение на всю длину разреза.

Сразу же, словно аэростат из ангара, выплыл колон. Гхош затампонировал края раны, вставил большой ретрактор Бальфура, чтобы раскрыть операционное поле, извлек из раны перекрученную петлю и уложил на тампоны. Она была толщиной с автомобильную камеру, темная и налитая жидкостью, не то что прочие спирали, дряблые и розовые. Глубоко в брюшной полости он увидел точку перекрута. Осторожно манипулируя двумя участками петли, он повернул ее вокруг оси по часовой стрелке, как учил Коуп. Послышалось бульканье, и синюшность раздутой части стала исчезать. По краям к ней вернулся розовый цвет.

Сквозь стенку кишки прощупывалась трубка, которую вставила сестра. Он продвинул по твердому стержню кишку — словно занавеску натянул на карниз. Когда трубка достигла раздутой части, послышалось громкое шипение и в подставленное ведро толчками полилась жидкость.

— Все встанет на места, петля сократится, и мука моментально прекратится, — весело сказал Гхош, и стажерка, понятия не имевшая, о чем это он, подтвердила:

— Да, доктор Гхош.

Гхош пошевелил пальцами в перчатках. Они были ловкие и сильные — настоящие руки хирурга. Такого не испытаешь, подумал он, пока не возьмешь на себя высшую ответственность.

Когда он, закончив, сдирал с себя перчатки, за стеклом распашной двери мелькнуло лицо Хемы. Мелькнуло и исчезло. Гхош бросился за ней и догнал в коридоре. Хема тяжело дышала.

— Ну как? — спросила она. — Все хорошо? Оба улыбались.

— Да… Всего-то и надо было развязать петлю.

В его возбужденном голосе слышалась гордость.

— Она может опять закрутиться.

— Ну, выбора-то у него не было: я или ничего, тем более что другой доктор ни шиша не помог.

— Это верно. Счастливчик ты. Мне пора. Алмаз и Розина присматривают за малышами.

— Хема?

— Что?

— Ты бы мне помогла, возникни у меня осложнения?

— Нет, мне просто захотелось ноги размять… — В глазах у нее мелькнула искорка. — Болван. Сам-то как думаешь?

В устах Хемы даже сарказм звучал как подарок. Гхош чуть не запрыгал на месте, будто шаловливый щенок, уже забывший недавнюю затрещину.

— Вчера я проезжала мимо того места, где вешали, и думала об этом. — Хема задумчиво глядела на Гхоша. — Ты что-нибудь ел сегодня?

Только сейчас он заметил: его возлюбленная, его незамужняя мадрасская красавица стала еще курпулентнее. Между сари и блузой появились сочные складки, да и намек на второй подбородок стал бросаться в глаза.

— Я ничего не ем с тех пор, как ты укатила в Индию. (Что было почти правдой.)

— Ты похудел. Тебе не идет. Идем покушаем. Еды масса, целые тонны. Каждый приносит что-нибудь съестное.

И Хема направилась к выходу. Гхош смотрел, как плавно колышутся у нее ягодицы, какие у нее мягкие, округлые движения. Любимого тела стало больше. Не время, конечно, но Гхош почувствовал возбуждение.

Одеваясь, он все думал про операцию. Может, стоило зафиксировать сигмовидную кишку на брюшной стенке, чтобы больше не заворачивалась? Он же видел, как Стоун это делает, — колопексия[52], так, кажется, этот прием называется. Стоун предостерегал его против колопексии или, напротив, рекомендовал? Надеюсь, все тампоны удалили. Взглянуть бы еще разок, пересчитать, проверить, не кровоточит ли какой сосуд. Он вспомнил слова Стоуна: «Когда брюшная полость вскрыта, она под твоим контролем. Но стоит тебе ее зашить, под контролем оказываешься ты».

— Теперь я понимаю, что ты имел в виду, Томас, — пробормотал Гхош.

Уже поздним вечером больничный персонал собрался у отверстой ямы, стенки которой были укреплены досками. Времени терять не следовало, ибо по эфиопской традиции, пока тело не предано земле, никто не вправе съесть ни кусочка. То есть у медсестер и стажерок маковой росинки во рту не было. По тропинке, по которой санитары пронесли гроб, сестра Мэри частенько прогуливалась, в этой рощице сидела на скамейке. Хема шла за гробом со служанкой Стоуна Розиной и с Алмаз, служанкой Гхоша; женщины по очереди несли двух спеленутых крох.

Гроб поставили на краю могилы и сдвинули крышку. Те, кто еще не видел тело, столпились вокруг, слышались всхлипы и сдавленные рыдания.

Медсестры облачили сестру Мэри в наряд Христовой невесты. Скапулярий призван был свидетельствовать, что ее есть Царствие Небесное, символизировал, что она умерла для мира, но в сгущавшейся мгле больше не казался символом. Накрахмаленный нагрудник походил на детский слюнявчик, белая ряса была препоясана плетеным белым шнурком. Ее руки были сложены на груди и покоились на Библии и четках. Босоногие кармелитки и вправду изначально не носили обуви, но орден сестры Мэри Джозеф Прейз разрешал сандалии. Все-таки матушка велела ничего не надевать ей на ноги.

Матушка решила не посылать за отцом Делароза из церкви Святого Иосифа, потому что он вечно был чем-то недоволен, а уж в Миссии и подавно бы нашел к чему придраться. Монахиня чуть было не пригласила Энди Мак-гвайра из англиканской церкви, человека добродушного и легкого в общении, но в конце концов пришла к заключению, что лучше всего будет, если сестру Мэри проводит в последний путь ее семья — персонал Миссии. Тот же инстинкт подсказал матушке распорядиться, чтобы Гебре подготовил краткую молитву, и обрадовалась, увидев, как польщен оказался Гебре поручением. Сестра Мэри всегда относилась к Гебре с уважением, хотя обязанности сторожа и садовника мешали ему исполнять пастырский долг.

Воздух был холоден и неподвижен. Матушка воздела руки: — Сестра Мэри Джозеф Прейз сказала бы: не печальтесь обо мне. Во Христе мое спасение. Во Христе и наше утешение.

Тут матушка потеряла мысль. Что там еще было? Она кивнула Гебре, который был в кипенно-белом облачении до колен, дополненном брюками и тугим тюрбаном на голове. Это была его парадная экипировка, надеваемая только раз в году, на праздник Крещения, Тимкат. Богослужение Гебре проводил на языке геэз[53], древнем библейском языке церкви. Читал он с выражением и был краток. Медсестры и стажерки подхватили любимый гимн сестры Мэри, которому она сама их научила и который они исполняли по утрам в часовне общежития: