Некама - Саша Виленский

Зоей? Смешно. Тубор? Онищенко? Дорохов? Колычев? Сам Олежка? Господи, этого только не хватало. Он, хоть и вырос в деревне, ни разу не дрался. Просто не с кем было. Не было у них в деревне его ровесников. Правда, его в семь лет в интернат сдали, а вот там — уже да. Только не дрался, а били его нещадно. До сих пор вспомнить страшно. Как он боялся!

Да вот сейчас — не драка. Их будут убивать. Дик ощутил противный холод внизу живота, быстро застегнул штаны, но холод не прошел. Подташнивало. Бежать надо. То есть, как бежать? Оставить ребят одних? Бросить их? А что делать? Предупредить? Сказать, мол, Саша, весельчак и певец, чьи песни они старательно переписывали в тетрадки, собирается их всех убить? Что он на самом деле враг советской власти? И ему, конечно же, сразу поверят, ага! Засмеют, пальцем у виска покрутят и все равно на маршрут выйдут. А если вдруг поверят? А если нет? И Зоя поднимет его на смех. Но ведь тогда убьют и Зою! Олежка чуть не плакал от невозможности решить, что же делать. Представить Зою мертвой он даже в фантазии не решался. Впрочем, он и себя мертвым не представлял, совсем.

И даже то, что у другой стороны дома ожесточенно целовались Люба с Витьком, его совершенно не задело. Их будут убивать, а они целуются. Ну не дебилы ли? Бог с ними.

Витек же ожесточенно пытался прорваться сквозь все теплые кофты, ковбойки и прочие футболки, надетые девушкой, наконец это ему удалось, но теперь скатавшиеся кверху тугие слои одежды пережимали руку, не давали ладони пространства для маневра. Все равно нащупал грудь с затвердевшим то ли от холода, то ли от возбуждения соском.

— Не надо, Витя, не надо, — шептала Люба, отворачиваясь от губ парня.

— Да ладно тебе, — горячо шептал в ответ Витек. — Ну дай, дай, нравишься ты мне, нам хорошо будет, вот увидишь!

Он попытался засунуть руку девушки себе в брюки. Но та резко вырвала ее и отпрянула от него. Тогда он снова силой притянул ее к себе, попытался стянуть с Любы штаны и рейтузы, но тут уже она стала сопротивляться так отчаянно, что стало понятно: это не игра.

— Не надо, — она наконец смогла вырваться от него. — Дурак что ли? Здесь ты хочешь это делать? Ненормальный. И вообще, мне нельзя сегодня, понял?

То, что она девственница, она решила ему пока не говорить. Там видно будет. Развернулась, убежала в избу.

— Сука. Жопу побоялась отморозить. Интеллигенция гребаная, — бурчал Витек, застегивая ширинку. — Пожалеешь еще! Ох, пожалеешь.

ЯНВАРЬ 1959, ДНЕВНИК ЗОИ КОЛОМИЙЦЕВОЙ

Сегодня первый день пути. Рюкзак ничего тяжеленький. Да, от нас сегодня уходит Олежка Оленин: у него что-то вроде воспаления седалищного нерва, на лыжах он идти, конечно, не сможет. А так жаль. В наши рюкзаки распределили его груз — пригодится. Сегодня в последний день видим какую-то цивилизацию, печку, людей и т. д. Нас провожают, как дорогих гостей. Все поют, рабочие живущие в бараках, не пошли на работу, поют. Мы сидим и пишем песни. Как много среди рабочих очень талантливых, умных людей. Особенно Борода, он очень много знает, а борода рыжая-рыжая, и глаза тоже рыжие, коричневые. Ребята хорошо поют. А Ростик так играет на гитаре! Сегодня с Любой последний раз спали на кровати. Теперь уже в палатке, видимо, будем. Скорей бы в путь, встать на лыжи… Что еще я заметила — на меня как-то ужасно действует музыка в последнее время, гитара, мандолина и прочее… Какая-то я сентиментальная становлюсь, а турист должен быть жестким, сильным.

ЯНВАРЬ 1959, ДНЕВНИК ЛЮБЫ БЕРЕЗИНОЙ

Сегодня первый день движения по маршруту. Готовимся идти на лыжах. Олежка Оленин заболел, что-то с нервом ноги, в общем, радикулит, так что он уезжает домой и нас остается теперь девять, как в песенке про негритят: «один из них утоп, ему скололи гроб — и вот вам результат: девять негритят». Мама мне ее пела маленькой. Пока сидим, поем песни. Ребята — лесорубы — играют на гитаре, Ростик им подыгрывает, прямо за душу берет. Вообще очень люблю гитару и обожаю всех музыкальных людей. А ребята тут все неплохие, пляшут, музыкальные. Разговаривали с Огневым. Очень много он знает, с ним интересно. У него такая длинная рыжая борода, которая делает его старше. А еще тут есть Витя, который хорошо играет на гитаре и про которого я шутя говорила, что он мне нравится. После вчерашнего больше не нравится. Хотя немножко еще нравится. У мужчин все же намного более легкое отношение к этому. И все они, похоже, эгоисты. Так что прав был Коля тогда в поезде. Для них это все — «лабораторная работа».

Сейчас большинство ребят сидят здесь и поют песни, кажется в последний раз мы услышали столько новых хороших песен. Но мы надеемся, что Ростик заменит нам их в походе.

ЯНВАРЬ 1959, ОБЩИЙ ДНЕВНИК ГРУППЫ СОРОКИНА

Утром разбудил всех бубнящий говор Егорки и Герки. Погода хорошая, на градуснике — 8°. Позавтракав, собирались долго: мазали лыжи, подгоняли крепления. Олежка Оленин сегодня уезжает обратно домой. Жаль, конечно, с ним расставаться, но ничего не поделаешь.

Вышли в 11:45. Идем вверх по реке Лозьва. Каждый торит тропу по 10 минут. Глубина снега в этом году значительно меньше, чем в прошлом. Берега реки скалистые, особенно правый берег, потом скалы попадаются все реже и, в конце концов, берега становятся пологими, сплошь покрытыми лесом…

ЯНВАРЬ 1959, СЕВЕРНЫЙ УРАЛ, СТОЙБИЩЕ КУРМАНТОВА

Майор Зингер готовился к операции основательно: у не успевшей протрезветь Татьяны выторговал две пары широких мансийских лыж, не оставлявших следов — лыжи были подбиты шкурой с оленьих ног, скользили вперед легко, а назад скатиться не давали, при подъеме в гору — незаменимая вещь! Ну и следить за туристами легко, конечно: узкие лыжи оставляют лыжню, а мансийские идут поверху, следов не оставляют. Сторговал две малицы — тоже штука нужная. В них, да с длинными чулками из шкур, никакой мороз не страшен. На Лее малица смотрелась, конечно, забавно, но с этим можно было совладать. В холщовых мешках лежало сало («Кошерное!» — хохотал Ашер), сухари, несколько липких карамелек («Чистая энергия! Сахар», — объяснял опытный майор), концентраты. В общем, их маленькая группа была готова к тому, чтобы идти по следу того, кто придет за золотом.

Виктор появился неожиданно, когда Ашер, откинув капюшон малицы, колол