Доверие - Эрнан Диас

временной, и мои заработки редко давали ощутимый результат, учитывая малость отцовских доходов.

Как и многие молодые женщины того времени, я хотела стать секретаршей, чтобы «проложить себе пальчиками путь к финансовой независимости», по словам популярной тогда рекламы «Ремингтонов». Одолжив пишущую машинку и проштудировав две-три книги из библиотеки, я освоила азы бухгалтерского учета, стенографии и машинописи и стала ходить на собеседования по всему городу. Поначалу мне не удавалось продвинуться дальше первого проверочного задания. Но каждое из тех провальных собеседований давало мне бесценный урок, и постепенно мои шансы получить работу возрастали. Примерно год я проработала в агентстве по временному трудоустройству и под конец того периода оказалась в неподвижной очереди, тянувшейся к небоскребу на Эксчейндж-плейс.

3

Моя первая книжка, сборник рассказов, увидела свет, когда мне было девять. В одном рассказе речь идет о заговоре рыб и их провальных планах свергнуть человечество и захватить сушу. В другом рассказе несчастная девочка умирает по частям, орган за органом, пока от нее не остается один живой глаз. А еще там есть рассказ о девятилетке, живущей на вершине горы с отцом, вором драгоценностей, которого она раз за разом вызволяет из тюрьмы.

Передо мной сейчас лежит единственный экземпляр этой книжки. Аккуратное издание ин-октаво[23]. Скорее брошюра, чем книга. Голубая обложка выцвела за годы, отчего слова черным шрифтом чересчур выделяются. Думаю, шрифт представляет собой разновидность Бодони. Слова на поблекшем небесном пейзаже расставлены довольно свободно:

Семь рассказов

АЙДА ПАРТЕНЦА

Мой отец напечатал ее и переплел. В единственном экземпляре.

Кроме того, он печатал мне на дни рождения и в честь завершения учебного года поздравительные плакаты, как правило, украшенные немудрящими гравюрами на дереве. Иногда, не пойми с чего, он печатал мне визитные карточки с диковинными профессиями: «Айда Партенца, Меццо-сопрано»; «Айда Партенца, Метеоролог»; «Айда Партенца, Главный почтмейстер». Примерно в то же время он тайком собрал часть моих школьных сочинений и напечатал книжку под названием «Эссе».

Одно время, в тот же период, мы с отцом издавали и печатали газету — «Еженедельник Кэрролл-Гарденс», сфальцованный лист, выходивший отнюдь не каждую неделю. Я опрашивала владельцев магазинов, полисменов и соседей, набирая материал, касавшийся в основном рождений, потерявшихся домашних животных, людей, въезжавших в соседние здания и выезжавших из оных, и так далее. Также газета включала выдержки из официальных новостей (для каждого номера я собирала вырезки в альбом), главы романа с продолжением (я писала его под псевдонимом Кэролайн Кинкейд), гороскоп (полностью вымышленный) и другие пестрые, произвольные разделы. Ни один номер этой кратковечной газеты не сохранился.

Перелистывая страницы «Семи рассказов», я всегда задаюсь вопросом. Почему отец сохранил мои многочисленные орфографические ошибки — из уважения к моему писательству или просто потому, что не видел их? Я подозревала последнее, но так и не осмелилась спросить. С самой его смерти я испытываю необъяснимое чувство, что эти ошибки сближают нас. Что мы в них перекликаемся.

Около 1966 года, через несколько лет после смерти отца, я написала о нем эссе, включенное в мою четвертую книгу, «Стрела против ветра»; название я позаимствовала (и слегка изменила) у сборника поэзии Артуро Джованнити. В своем эссе я вспоминаю, как этот поэт способствовал нашей с отцом дружбе. Когда мне было лет десять-двенадцать, мы с отцом развлекались тем, что читали его стихи, обычно после обеда, и до слез хохотали над ними. Он ни во что не ставил Джованнити, несмотря на доброе сердце поэта и еще более добрые побуждения. Потому что, как говорил отец, худшая литература всегда пишется из лучших побуждений. Так что я привыкла ни во что не ставить его поэзию.

Последняя строфа «Утопии», обращенная к «Мастеру», дает хорошее представление о стиле Джованнити:

Придет день, когда злато тебя не одурманит,

Когда отринешь ты злодейства мрак;

И я, зовущий тебя ныне другом, назову тебя,

Истинно честного человека: «Дурак!»

По просьбе отца я выспренно декламировала подобные вирши, с театральным пафосом, стараясь выделять все архаичные слова и топорные рифмы жутким итальянским акцентом и жестикуляцией. И мы покатывались со смеху.

Теперь же, спустя годы после публикации эссе об отце, я снова вспоминаю нашу с ним жизнь. И снова мне на ум приходят чтения стихов Джованнити. Хотя кое-что видится мне иначе. Наши пародии за кухонным столом предстают в другом свете. В моем неистовом, почти злом смехе я различаю иной призвук. Теперь я понимаю, что смеялась вовсе не над поэтом.

Джованнити родился в Италии, в области Молизе (по соседству с отцовской Кампанией), в 1884 году (всего на пять лет раньше отца) и эмигрировал в 1900 году (ненамного раньше отца), сначала в Канаду, где работал недолгое время в угольной шахте (отец тоже потрудился в мраморном карьере на севере Италии), а затем перебрался в Соединенные Штаты, где сразу стал сотрудничать с политической иммигрантской газетой, которую довольно скоро станет сам издавать (отец набирал одну такую газету). Сделавшись активистом, он быстро приобрел национальную известность после несправедливого заключения в Массачусетсе за помощь в организации текстильной забастовки в Лоуренсе в 1912 году, вызванной зверскими условиями, в которые работники фабрики, в основном итальянцы, были поставлены Американской шерстяной компанией: тринадцатичасовые смены на фабрике в Лоуренсе часто приводили к тому, что люди оставались без пальцев и конечностей; детский труд был в порядке вещей; женщины постоянно подвергались домогательствам управляющих, но, даже забеременев, некоторые не оставляли работу и рожали там же, в каком-нибудь ящике между станками; средняя продолжительность жизни составляла двадцать пять лет. В течение этой длительной забастовки Джованнити произносил страстные речи и читал свои стихи рабочим. Некоторые из этих стихотворений имели форму религиозных обращений, и самое известное из них, «Проповедь об общем», позже вошло в книгу, над которой потешались мы с отцом.

Почти через месяц после начала забастовки полисмен жестоко убил работницу фабрики, Анну ЛоПиццо. Джованнити был обвинен в подстрекательстве к забастовке, приведшей к кровопролитию, несмотря на то что находился в нескольких милях от того места, где застрелили ЛоПиццо. Последовал двухмесячный судебный процесс, во время которого Джованнити и двух его товарищей демонстрировали публике в клетке. Что побудило его написать пространную поэму в прозе — «Клетка». «Подобно раненым орлам, сидели трое в клетке… Не подняться им боле в их высокие гнезда… Невдомек им было, что они должны томиться из-за слов, мертвецами написанных в старых книгах». После того как рабочие по всей Америке создали