Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений - Роман Сергеевич Всеволодов

К. Пруткова. Член Мастерской драматургов при Санкт-Петербургском отделении Союза театральных деятелей России.

Однажды Андрей разместил в социальной сети свою фотографию, где он радостно улыбался. Тут же получил реплику: «такое фото настраивает на позитив».

«Вот ведь забавное положение вещей, — удивился он. — Будто бы на позитив надо настраиваться. Позитив — это нормальное положение вещей. Негатив — это инверсия. А позитив — это норма. Это обычная картинка. Фото. Я и ответил в таком духе. На что услышал: „Мы живем в ненормальном мире, поэтому и настройка на позитив необходима“. С каких пор мы живем в ненормальном мире?! Я огляделся кругом. Передо мной в окне — яблоня с темным стволом. Зеленые листья. И даже в этот безъяблочный год красный небольшой плод светится в луче солнца. Лучи заливают фасад желтого дома. На него трудно смотреть широко распахнутыми глазами. Хочется зажмуриться и чихнуть.

Сосна из узкого бежевого платья выставила загорелые ручки веток во все стороны и несет небольшую зеленую шапочку через небо. Дятел уселся на сосну. Вы видите эту картинку? У вас такая же картинка? Я вижу так. Это обычное фото. Да. Я вижу так».

Андрей Демьяненко: Петербург — это место счастья. Я не помню города, в котором бы был более счастлив. Конечно, большую часть жизни я прожил в Петербурге, но и выезжал много. Ненадолго, но много. Всегда с удовольствием возвращался домой. В Ленинград и в Петербург. Сложно найти дом, ничего не значимый для меня. Дом равен городу. Мест любимых, значительных, много. Но счастье… Это особое состояние. Не всегда понимаешь, насколько ты счастлив, пока не разбудишь себя вопросом: «А счастлив ли ты?». Часто понимаешь чувства свои много позже. Это как реставрация фрески. Счищаешь налет грязи и пыли, и вот картина снова блистает, часто красками более свежими и яркими, чем это было раньше.

Сейчас я понимаю, что мест таких много, что можно создать карту. Как у человека счастливого, у меня таких географических привязок много.

Совершенно несправедливо считают счастье чем-то однообразным. Истинный петербуржец отличает тысячи оттенков серого неба, и в небе чистом палитра богатая. Состояние счастья разнообразнее, богаче, насыщеннее для меня, чем горе.

Одно из главных мест моей жизни — Малая Морская, 16. В подворотню, и направо, вниз, в подвал. Сейчас я, наверное, смогу вспомнить даже трещины на стенах в этом помещении. Но лучше всего помнишь людей. Это было огромное количество хороших, добрых людей. Людей ярких, веселых.

Ведь это был театр. Когда ты с театром знакомишься — это праздник. Спектакль — это особое действо. Особое таинство. Но когда ты становишься частью таинства, появляется нечто новое внутри. Представление закулисья ничуть не хуже путешествия по Зазеркалью. Это не стало для меня обыденностью. Магия осталась магией.

Спектаклей грустных не было. Ведь это был «Приют комедианта». Если бы это было убежище пессимиста, наверное, я был бы другим человеком. Юмор, смех, много поэзии. Была грусть, но невесомая и легко исчезающая. Несмотря на то что в подвале почти отсутствовал свет — через толстенные мутные стеклянные блоки дневному свету проникать сложно — этот подвал кажется одним из ярчайших пятен моей жизни.

Я работал монтировщиком, и часто спектакли игрались в «черном кабинете». Это значит, что стены занавешивались черным бархатом, на пол прибивался черный половик. Потолок, как вы понимаете, и так был черным. На контрасте любое белое пятно, подсвеченное прожектором, казалось, ослепительным.

Сцены из спектаклей, разговоры с друзьями, знакомства, музыка, вбитые и выдернутые гвозди, тексты, написанные здесь, «выставление света», — ряд можно продолжать, за каждым словом — образ.

Я помню известие о первой публикации. Радость переполняла меня, я прыгал и смеялся, не боясь зацепить низкий потолок. Возможно, я даже ударился головой. Но фейерверк искр из глаз сделал этот праздник еще значимее.

Можно вспомнить признание в любви женщины. Это было на Дворцовой. Она стояла на цыпочках и заглядывала мне в глаза. В этом вечере было не много света. Но он был очень ярким. Я молчал. Она сказала только три слова и тоже молчала. Зачем я молчал тогда?

Небольшой дворик на Кондратьевском проспекте за зданием школы — корпусом физико-механического техникума. Весенний день. Цветет сирень. Мои одногруппники режутся в секу. Я не помню разговоров. Я помню, Андрюха показывает удары невидимому сопернику. Он взбегает по стволу тополя, переворачивается через голову и встает на ноги. Это нереально. Какой-то фильм. Я верчу в пальцах веточку сирени и смотрю на тебя. Ты необыкновенна…

Угол Луначарского и Гражданского. Первое приобретенное жилье в новом доме. Красная церковь в окнах. Как праздничный флаг.

Парнас. Промышленная зона за проспектом Просвещения. Недалеко от Домостроительной улицы асфальтовое производство. Там столько счастья! Как дыма из трубы завода, когда начинаешь или заканчиваешь делать асфальт. Когда ты несколько дней провозился над устройством, собирая и подключая его, и вот нажимаешь кнопку пуска. Ты чувствуешь легкую вибрацию механической жизни. Это и твоя вибрация.

Я не помню плохого. Приятнее помнить хорошее.

На Парнасе быстрее всего в городе зацветает по весне мать-и-мачеха. Там много цветения, там много счастья.

Но все-таки — Малая Морская. Не так давно — улица Гоголя. Еще люди оговариваются по привычке, не освоившись. Малая Морская, 16.

Через подворотню направо. Там были два небольших навесика. Несколько ступенек под навесики, вниз. В подвал.

Что там сейчас? Я не знаю.

Я знаю, что здесь было.

Тогда театр поселился в моей жизни навсегда.

Сейчас я разбрасываю этот театр вокруг себя, как серпантин, как конфетти.

И театр не кончается. Он приумножается. Как и ощущение счастья.

Эпилог

Дом на пересечении Литейного — Александр Каменский

Январь 1942 года. Блокадный Ленинград. Время величайших страданий, какие не выпадали на долю ни одного города на свете. Ад стал повседневной обыденностью. А какое счастье может быть в аду?

Но и тогда, в самые страшные для Ленинграда годы, здесь звучало слово «счастье».

Александр Данилович Каменский, в свое время очень известный пианист и композитор, был одним из немногих музыкантов, оставшихся в Ленинграде во время блокады.

На сцену Большого зала Филармонии он выходил в концертном фраке, тогда как слушатели замерзали в верхней одежде. В зале было минус три градуса.

Однажды, при выходе из театра, он увидел женщину, ждавшую его.

— Александр Данилович!

— Вы ко мне?

— Простите, — очень волновалась незнакомая женщина, — ведь вы сейчас единственный концертирующий пианист в городе! Больше никого нет! И я только к вам могу обратиться. У меня дома умирает мать, ничего необычного. Сейчас