Солдат по кличке Рекс - Борис Сопельняк

— Дайте и мне, — протянул руку Громов. — Не могу. Мутит.

Седых рыскал глазами по сторонам, словно мог увидеть виновников этого злодеяния. Ларин до синевы налился кровью, а сжатые губы превратились в белый шрам.

И вдруг где-то внизу, у самой речушки, раздался призывный лай Рекса. Разведчиков будто ветром сдуло с холма. Они рассыпались веером и на бегу изготовились к такому бою, в котором пленных не берут. Но Рекс сидел у какой-то норы и лаял не столько свирепо, сколько просительно.

— Может, лиса? Или енот? — предположил Ларин.

— Сейчас проверим, — бросил Седых, снимая с пояса гранату.

— Отставить! — остановил его Громов. — А вдруг человек?

— Да вы что? Откуда здесь люди?

— Вперед, Рекс, вперед! — приказал Громов и подтолкнул его к норе.

Рекс послушно нырнул в темноту. Через секунду послышалось рычание и… жалкий, плачущий голос — не то ребенка, не то женщины.

— Осторожней, Рекс, осторожней! — крикнул Громов. — Кто там есть, вылезайте! Немедленно вылезайте!

И вот показался собачий хвост, потом упруго упирающиеся лапы, напряженная спина — Рекс явно кого-то тащил. Когда из норы вывалилась груда лохмотьев, никто не мог понять, кто в них копошится.

— Братцы, да никак женщина? — ахнул Седых.

— И точно, старуха.

— А заросла-то, а обовшивела.

— До чего же тощая! В чем только дух держится?

Солнце било прямо в лицо старой женщине. Сослепу она ничего не видела, а когда проморгалась и увидела, что перед ней немцы, неожиданно резво вскочила и кошкой вцепилась в близстоящего.

— Да ты что, бабуля? Очнись, мы же свои! — осторожно разжимая ее пальцы, оторопело пятился разведчик.

Старуха что-то мычала, слабо цепляясь за парня. Наконец вырвались и слова:

— Сожгите… Убейте… Ироды проклятые… Чтоб вам в геенне огненной!

— Все ясно. Мы же в немецкой форме. Видно, приняла нас за карателей, — сказал Громов.

— Бабуля, ну что вы? Ну, успокойтесь. Свои мы, русские, — как можно мягче начал Ларин. — А переоделись для дела, искали карателей.

До старухи что-то начало доходить. Она отцепилась от разведчика, села на землю и горько заплакала.

— Те тоже были с собаками.

— Вот что, — решительно сказал Громов, — надо привести ее в божеский вид. Давайте-ка бабку к речке — ее надо хорошенько отмыть, а лохмотья выбросить. Ты, — указал он на самого рослого, — снимешь френч. Старушке он будет как пальто. Седых, распорядись, чтоб в лесочке развели костер. Обсушить бабульку, обогреть и как следует накормить. Все разговоры потом.

Через час Надежда Тимофеевна Дугинова жадно выскребывала из котелка кашу с тушенкой и ровным, тусклым голосом рассказывала неправдоподобно жуткую, но абсолютно достоверную историю, которая позже вошла во все обвинительные документы против фашизма.

— Семнадцатого октября был мой день рождения. Как-никак полвека стукнуло, а отметить нечем. Вспомнила, что на дальней грядке выкопана не вся картошка. Решила хоть картохи испечь да угостить домашних. Ковыряюсь в грядках, перетряхиваю ботву. Вдруг вижу: с горки катятся мотоциклы, а за ними машины. Выскочили из них человек сто. Форма, как у вас, мышастая. С ходу начали стрелять. Люди — врассыпную. Но бежать некуда, деревня окружена. Я как упала в ботву, так и лежу. Гляжу, старик мой бежит. Куда там, догнали, веревку на шею — и на ворота. Детишки, трое младшеньких, выскочили из дома — тут же около отца пристрелили. Как я не закричала, как не бросилась с мотыгой на этих зверюг?! Окаменела, шелохнуться не могла.

А из соседней избы метнулась моя подруга, Маня Новосельцева. Прижала к груди внучонка — и к лесу. И надо же, натолкнулась на верзилу с такой же вот штукой, как у вас, — в упор прошил и внучонка, и Маню. У другой избы пятилетний Ваня Алешкин спрятался в бочке с водой. Когда кончился воздух и он вынырнул, его схватили, пристрелили и швырнули в погреб.

Потом им, видно, надоело бегать по улицам: заходили в дома, выводили во двор и тут же расстреливали — целыми семьями. Пятеро Алешкиных, шестеро Агафонкиных, семеро Масюговых, девять Кондрашовых, одиннадцать Федичкиных, тринадцать Вороновых… Я их всех знала, всех до единого. Алешкины: дед с бабкой и трое внуков — старшему шесть, младшему един годик. Федичкины: дед с бабкой, дочки и шестеро внуков — младшему два года. Кондрашовы: тоже старик со старухой и внуки, младшему — годик.

Но это не все. Убить, оказывается, мало. Побросали расстрелянных, повешенных и раненых в погреба, загнали туда и чудом уцелевших, налили бензину, подожгли и закрыли крышки. Как же люди кричали, как плакали и молили выпустить! Особенно дети!

За что так, сыночки? Ведь горели-то дети, старики да бабы! Они-то что за грозное войско?!

Полгода прожила я в норе. Думала, о нас забыли. Так нет же, вчера опять прикатили. Так перепахали взрывами остатки деревни, что от Большого Дуба и следа не осталось, — закончила Надежда Тимофеевна.

Потух костер. Остыла каша. Не дымились самокрутки.

Громов поднялся. Губы дергались.

— Клянемся! — сказал он. — На этих погребах клянемся! Тебе, мать, клянемся! Ванюше!!! — Его голос сорвался. — Всех передушим! Вот этими руками!

Десять танков самым малым ходом ползли по оврагу. Капитан Маралов был в первом. Местами стены оврага сходились так близко, что танку не протиснуться. Тогда комбат подавал назад и бросал «тридцатьчетверку» с разгону — так он стесывал края и мало-помалу продвигался вперед. Овраг петлял, забирал куда-то в сторону, но теперь иного выхода не было, кроме как утешаться тем, что чем дальше от деревни, тем меньше шансов быть обнаруженными.

Наконец, овраг кончился и показалась узенькая речонка. Танкисты облегченно вздохнули: заметь их немецкий самолет, тот овраг стал бы братской могилой.

Осмотрелись. Деревенька километрах в трех справа. Местность открытая, правда, холмистая. Но вот последний километр — ровное как стол поле.

— До поля идем лощинами, — говорил Маралов. — А потом бросок. Маневрировать, менять скорость и ни в коем случае не подставлять борта. Огонь вести с остановок, прицельно, иначе их не достать. По машинам!

Вот и кромка поля. Маралов достал бинокль.

«Зашли с фланга, это хорошо, — думал он. — А вот то, что не заметил полтора десятка «пантер», — это плохо. Ага, завтракают! Самое время подбросить горяченького».

— Ракеты! — крикнул он. — Две красные!

Начало атаки было удачным. Танки Маралова прорвались к окраине деревни, подожгли несколько «пантер» и уже разворачивались, чтобы зайти в тыл закопанным «Фердинандам», но немцы вызвали авиацию.

— Маневрировать! — кричал Маралов. — Маневрировать!

«Тридцатьчетверки» бросались в стороны, тормозили, снова набирали ход. А за ними гонялись «мессеры», гонялись безнаказанно, прямо-таки как летом сорок первого.