Революция - Захар Прилепин

Тогда из каждого закоулка смотрит подлинная и ужасная смерть.

Обыватель:

– Здесь заседает садизм!

Я:

– … (молчу).

На городской башне за перевалом тревожно звенит медь. Это бьют часы. Из темной степи доносится глухая канонада.

Мои товарищи сидят за широким столом черного дерева. Тишина. Только далекий вокзальный рожок телефонного аппарата снова тянет свою печальную, тревожную мелодию. Изредка за окном проходят инсургенты.

Моих товарищей легко узнать:

доктор Табагат,

Андрюша,

третий – дегенерат (верный страж на часах).

Черный трибунал в полном составе.

Я:

– Внимание! На повестке дня дело торговца икс!

Из дальних покоев выходят лакеи и, склонившись так же, как перед князьями, четко смотрят на новый синедрион и ставят на стол чай. Потом неслышно исчезают по бархату ковров в лабиринтах высоких комнат.

Канделябр на две свечи горит тускло. Свет не в состоянии преодолеть даже четверти кабинета. Вверху едва видна жирандоль. В городе – тьма. И здесь – тьма: электрическая станция взорвана.

Доктор Табагат развалился на широком диване вдали от канделябра, и я вижу только белую лысину и слишком высокий лоб. За ним – еще дальше во тьму – верный часовой с дегенеративным строением черепа. Мне видны только его чуть безумные глаза, но я знаю:

– у дегенерата – низенький лоб, черная копна взлохмаченных волос и приплюснутый нос. Мне он всегда напоминает каторжника, и я думаю, что он не раз должен был находиться в разделе уголовной хроники.

Андрюша сидит справа от меня с растерянным лицом и изредка тревожно посматривает на доктора. Я знаю, в чем дело.

Андрюшу, моего бедного Андрюшу, этот невозможный ревком назначил сюда, в чека, против его вялой воли. И Андрюша, этот невеселый коммунар, когда нужно энергично расписаться под темным постановлением —

– «расстрелять»,

всегда мнется, всегда расписывается так:

не имя и фамилию ставит на суровом жизненном документе, а совсем непонятный, химерический, как хеттский иероглиф, хвостик.

Я:

– Дело все. Доктор Табагат, как вы считаете?

Доктор (динамично):

– Расстрелять!

Андрюша чуть испуганно смотрит на Табагата и мнется. Наконец дрожа и неуверенным голосом произносит:

– Я с вами, доктор, не согласен.

– Вы со мной не согласны? – И грохот хриплого хохота покатился в темные княжеские покои.

Я ждал этого хохота. Так было всегда. Но и на этот раз вздрагиваю, и мне кажется, что я иду в холодную трясину. Стремительность моей мысли достигает кульминации.

И в то же мгновение передо мной неожиданно возникает образ матери…

– …«Расстрелять!»??

Мать тихо и опечаленно смотрит на меня.

…Снова на далекой городской башне за перевалом звенит медь: это бьют часы. Полуночная тьма. В барский дом едва доносится глухая канонада. Передают в телефон: наши пошли в контратаку. За портьерой в стеклянных дверях стоит зарево: то за дальними холмами горят села, горят степи и воют на пожар собаки в закоулках городских подворотен. В городе тишина и молчаливый перезвон сердец.

…Доктор Табагат нажал кнопку.

Тогда лакей приносит на подносе старые вина. Потом лакей уходит, и тают его шаги, удаляются по леопардовым мехам.

Я смотрю на канделябр, но мой взгляд непроизвольно крадется туда, где сидит доктор Табагат и часовой. В их руках бутылки с вином, и они пьют его жадно и хищно.

Я думаю: «Так надо».

Но Андрюша нервно передвигается с места на место и все порывается что-то сказать. Я знаю, что он думает: он хочет сказать, что так нечестно, что коммунары так не поступают, что это – вакханалия и т. д. и т. п.

Ах, какой он чудной, этот коммунар Андрюша!

Но когда доктор Табагат бросил на бархатный ковер пустую бутылку и отчетливо написал свою фамилию под постановлением —

– «расстрелять», – меня неожиданно охватило отчаяние. Этот доктор с широким лбом и белой лысиной, с холодным умом и с камнем вместо сердца, – это же он и мой безысходный хозяин, мой звериный инстинкт. И я, главковерх черного трибунала коммуны, – ничтожество в его руках, подчинившееся воле хищной стихии.

«Но где выход?»

– Где выход?? – И я не видел выхода.

Тогда проносится передо мной темная история цивилизации, и бредут народы, и века, и само время…

– Но я не видел выхода?

Поистине правда была на стороне доктора Табагата.

…Андрюша торопливо ставил свой хвостик под постановлением, а дегенерат, смакуя, всматривался в буквы.

Я подумал: «Если доктор – злой гений, злая моя воля, тогда дегенерат палач с гильотины».

Но я подумал:

– Ах, какая ерунда! Разве он палач? Это же ему, этому часовому черного трибунала коммуны, в моменты огромного напряжения я слагал гимны.

И тогда уходила, удалялась от меня моя мать – прообраз загорной Марии, и застывала во тьме, ожидая.

…Свечи таяли. Строгие фигуры князя и княгини исчезали в синем тумане папиросного дыма.

…Приговорены к расстрелу

– шестеро!

Хватит! На эту ночь хватит!

Татарин снова тянет свое азиатское: «Ала-ла-ла». Я смотрю на портьеру, на зарево в стеклянных дверях. Андрюша уже исчез. Табагат и часовой пьют старые вина. Я перебрасываю маузер через плечо и выхожу из княжеского дома. Я иду по пустынным молчаливым улицам осажденного города.

Город мертв. Обыватели знают, что нас через три-четыре дня не будет, что напрасны наши контратаки: скоро заскрипят наши тачанки в далекий студеный край. Город притаился. Тьма.

Темным лохматым силуэтом стоит на востоке княжеское имение, теперь – черный трибунал коммуны.

Я оборачиваюсь и смотрю туда и вдруг вспоминаю, что шестеро на моей совести.

…Шестеро на моей совести?

Нет, это неправда. Шесть сотен,

шесть тысяч, шесть миллионов —

тьма на моей совести!!

– Тьма?

И я сжимаю голову.

…Но передо мной снова проносится темная история цивилизации, и бредут народы, и века, и само время…

Тогда я, обессиленный, клонюсь к забору, становлюсь на колени и пылко благословляю тот момент, когда я встретился с доктором Табагатом и часовым с дегенеративным строением черепа. Потом оборачиваюсь и молитвенно смотрю на восточный лохматый силуэт.

…Я теряюсь в переулках. И наконец выхожу к одинокому домику, где живет моя мать. Во дворе пахнет мятой. За сараем сверкают молнии и слышен грохот задушенного грома.