Революция - Захар Прилепин

Тьма!

Я иду в комнату, снимаю маузер и зажигаю свечу.

… – Ты спишь?

Но мать не спала.

Она подходит ко мне, берет мое усталое лицо в свои сухие старческие ладони и склоняет голову на мою грудь. Она снова говорит, что я, ее мятежный сын, совсем замучил себя.

И я ощущаю на своих руках ее хрустальные росинки.

Я:

– Ах, как я устал, мама!

Она подводит меня к свече и смотрит на мое усталое лицо.

Потом становится возле тусклой лампады и печально смотрит на образ Марии. Я знаю: моя мать и завтра пойдет в монастырь: для нее непереносимы наши тревоги и хищность вокруг.

Но тут же, дойдя до кровати, вздрогнул:

– Хищность вокруг? Разве мать смеет думать так? Так думают только версальцы!

И тогда, встревоженный, уверяю себя, что это неправда, что никакой матери передо мной нет, что это не больше чем фантом.

– Фантом? – снова вздрогнул я.

Нет, именно это – неправда! Здесь, в тихой комнате, моя мать не фантом, а часть моего собственного преступного «я», которому я даю волю. Здесь, в глухом закутке, на краю города, я прячу от гильотины один конец своей души.

И тогда в животном экстазе я закрываю глаза, и, как самец весной, захлебываюсь, и шепчу:

– Кому нужно знать детали моих переживаний? Я настоящий коммунар. Кто посмеет сказать иначе? Неужели я не имею права отдохнуть одну минуту?

Тускло горит лампада перед образом Марии. Перед лампадой, как изваяние, стоит моя печальная мать. Но я уже ни о чем не думаю. Мою голову гладит тихий голубой сон.

II

…Наши назад: с позиции на позицию; на фронте паника, в тылу – паника. Мой батальон наготове. Через два дня я и сам брошусь в орудийный гул. Мой батальон на подбор: это юные фанатики коммуны.

Но сейчас я не меньше необходим здесь. Я знаю, что такое тыл, когда враг под стенами города. Эти мутные слухи ширятся с каждым днем и как змеи расползлись по улицам. Эти слухи мутят уже гарнизонные роты:

Мне доносят:

– Идут глухие нарекания.

– Может вспыхнуть бунт.

Да! Да! Я знаю: может вспыхнуть бунт, и мои верные агенты шарят по закоулкам, и уже негде размещать этот виновный и почти невиновный обывательский хлам.

…А канонада все ближе и ближе. Чаще гонцы с фронта. Тучами собирается пыль и стоит над городом, прикрывая мутное огненное солнце. Изредка вспыхивают молнии. Тянутся обозы, кричат тревожно паровики, проносятся кавалеристы.

Только возле черного трибунала коммуны стоит гнетущее молчание.

Да:

будут сотни расстрелов, и я окончательно сбиваюсь с ног!

Да:

уже слышат версальцы, как в гулкой и мертвой тишине княжеского имения над городом вспыхивают четкие и короткие выстрелы; версальцы знают:

– штаб Духонина!

…А утра цветут перламутром, и падают рассветные зори в туман дальнего бора.

…А глухая канонада растет.

Растет предгрозье: скоро будет гроза.

* * *

…Я вхожу в княжеский дворец.

Доктор Табагат и часовой пьют вино. Андрюша хмурый сидит в углу. Потом Андрюша подходит ко мне и наивно печально говорит:

– Слушай, друже! Отпусти меня!

Я:

– Куда?

Андрюша:

– На фронт. Я больше не могу здесь.

Ага! Он больше не может! И вдруг во мне вспыхнула злость. Наконец прорвалось. Я долго сдерживал себя. Он хочет на фронт? Он хочет подальше от этого черного, грязного дела? Он хочет умыть руки и быть невинным, как голубь? Он мне отдает «свое право» купаться в лужах крови?

Тогда я кричу:

– Вы забываетесь! Слышите?.. Если вы еще раз скажете об этом, я вас немедленно расстреляю.

Доктор Табагат динамично:

– Так его! Так его! – и покатил хохот по пустынным лабиринтам княжеских комнат. – Так его! Так его!

Андрюша стушевался, побледнел и вышел из кабинета. Доктор сказал:

– Точка! Я отдохну! Поработай еще ты!

Я:

– Кто на очереди?

– Дело номер двести восемьдесят два.

Я:

– Введите.

Часовой молча, как автомат, вышел из комнаты.

(Да, это был незаменимый часовой: не только Андрюша – и мы грешили: я и доктор. Мы часто уклонялись от надзора над расстрелами. Но он, этот дегенерат, всегда был солдатом революции и только тогда шел с поля, когда таяли дымки и зарывали расстрелянных.)

…Портьера раздвинулась, и в мой кабинет вошли двое: женщина в трауре и мужчина в пенсне. Они были предельно напуганы обстановкой: аристократическая роскошь, княжеские портреты и кавардак – пустые бутылки, револьверы и синий папиросный дым.

Я:

– Ваша фамилия?

– Зет!

– Ваша фамилия?

– Игрек!

Мужчина собрал тонкие побледневшие губы и впал в беспардонно-плаксивый тон: он просил милости. Женщина вытирала платком глаза.

Я:

– Где вас забрали?

– Там-то!

– За что вас забрали?

– За то-то!

Ага, у вас было собрание! Какие могут быть собрания в такое тревожное время ночью на частной квартире?

Ага, вы теософы! Ищете правды!.. Новой? Так! Так!.. Кто же это?.. Христос?.. Нет?.. Другой спаситель мира?.. Так! Вас не удовлетворяет ни Конфуций, ни Лаотсе, ни Будда, ни Магомет, ни сам черт!.. Ага, понимаю: надо заполнить пустое место…

Я:

– Так, по-вашему, значит, назрело время прихода Мессии?

Мужчина и женщина:

– Да!

Я:

– Вы полагаете, что этот психологический кризис следует наблюдать и в Европе, и в Азии, и во всех частях света?

Мужчина и женщина:

– Да!

Я:

– Так какого же черта, мать вашу перетак, не сделаете этого Мессию из чека?

Женщина заплакала. Мужчина еще сильнее побледнел. Строгие портреты князя и княгини хмуро смотрели со стен. Доносилась канонада и тревожные гудки с вокзала. Вражеский панцерник наседает на наши станции – передают в телефон. Из города долетает шум: грохотали по мостовой тачанки.

…Мужчина упал на колени и просил милости. Я с силой толкнул его ногой – и он распростерся навзничь.

Женщина сказала глухо и мертво: