Другой мужчина - Бернхард Шлинк

Анди рассказал о своем детстве в Гейдельберге.

— Наша мать тоже не работала. Я знаю, что у матерей есть право работать, но моя сестра и я так любили, когда мамино время принадлежало нам. А еще мы играли на улице, за домом начинался лес, и нас не надо было возить на занятия в спортивной секции, на уроки музыки, к друзьям или в школу, как возят детей в Нью-Йорке.

Они поговорили о том, как растут дети в больших и маленьких городах, и о тех трудностях, которые есть и здесь, и там. Они были едины в том, что не хотели бы вернуться в детство, ни в Нью-Йорке, ни в Гейдельберге.

— Когда дети идут в колледж, тогда ведь все самое худшее позади? Ведь правда, что тот, кто в старших классах не пристрастился к наркотикам, позже уже никогда не сядет на иглу? А тот, кто попал в колледж, тот закончит его обязательно?

— По-твоему, это самое худшее? Употреблять наркотики или не попасть в колледж?

Анди покачал головой.

— Это то, от чего родители пытаются защитить своих детей, правда? От этого и от кое-чего другого. Конечно, есть вещи и похуже, но тут уж от родителей ничего не зависит. — Он спросил сам себя, правда ли то, что он перед этим сказал, и не был уверен, что сказал правду. — А что самое плохое для тебя?

— То, что может случиться с моими детьми. — Она посмотрела на него.

Позже он пожалел, что не попытался запечатлеть в памяти ее лицо. В ее взгляде был вопрос, словно она спрашивала себя, что он хочет узнать. Смотрела на него нерешительно: потому ли, что не знала, должна ли отвечать на его вопросы? Или колебалась потому, что не была уверена в своем понимании самого плохого? Место, которое они проезжали, наоборот, четко ему запомнилось. От дороги, что, петляя, тянулась вдоль берега, отходила слева другая дорога к мосту через реку. Мост, эта конструкция из железа и стали с пролетами и арками, предстал их взору, когда Рахиль сказала: «Самое ужасное, если мои мальчишки когда-нибудь женятся на нееврейках».

Он не знал, что отвечать и что думать. То, что сказала Рахиль… Не то же самое, если бы он сказал: «Для меня будет ужасно, если мой сын женится не на немке, не на арийке, а на еврейке или негритянке»? Или речь здесь шла только о религии? И что, для нее это будет ужасно, если он и Сара поженятся? Потом, подумал он, последует еще что-то, объяснения или просьба понять ее правильно и не обижаться. Но ничего этого не последовало. Спустя некоторое время он спросил:

— А почему это так ужасно?

— В этом случае они бы все потеряли. Зажигание свечей в пятницу вечером, киддуш, произнесенный над вином, и благословение над хлебом, кошерную пищу в праздник Рош-а-Шана, слушать шофар, прощать обиды перед Йом Кипуром, в Суккот строить из ветвей и украшать шалаш, жить в нем — с кем мои сыновья смогут соблюдать наши законы, как не с еврейкой?

— А может, твои сыновья или один из них не хотят все это соблюдать. Может, они будут получать удовольствие от того, что будут решать с женой-католичкой, какой праздник и как именно им праздновать: по-еврейски, по-католически или как-то иначе, и какого ребенка как воспитывать. Почему они не должны пойти со своим сыном в шаббат в синагогу, а она в воскресенье с дочкой в костел? Что в этом такого ужасного?

Она покачала головой:

— Так не пойдет. В смешанных браках не живут богатой духовной жизнью, там нет никакой духовности.

— А может, оба счастливы оттого, что они не иудеи и не католики. И от этого они не становятся хуже, ты ведь тоже ценишь и уважаешь людей, которые и не иудеи, и не католики? И дети их могут открыть для себя богатую духовную жизнь как буддисты или мусульмане, как католики или иудеи.

— Как может быть счастлив мой сын, если он больше не иудей? Кроме того, это неправда, — то, что ты говоришь. Второе поколение не возвращается обратно к иудаизму. Конечно, есть особые случаи. Но статистика свидетельствует — кто заключает смешанный брак, тот для иудаизма потерян.

— Но, может быть, он или его дети придут к чему-то другому?

— Ты кто? Католик, протестант, атеист? Во всяком случае, вас так много, что вам нечего бояться смешанных браков. А мы не можем позволить себе потерять никого.

— Что, евреев в мире становится меньше? Я не помню статистических данных, но не могу себе этого представить. Кроме того, если в один прекрасный день никто не захочет больше быть ни католиком, ни протестантом, ни атеистом, ни иудеем, — что против этого можно возразить?

— Что можно возразить против того, что в один прекрасный день может не остаться евреев? — Она непонимающе взглянула на него. — И это спрашиваешь ты?

Его охватило раздражение. Что за вопрос? Что, ему как немцу нельзя считать, что иудаизм, как и любая другая религия, жив лишь тогда, когда мировоззрение выбирается добровольно, и умирает, если этого не происходит? Что, Рахиль верит, будто религия евреев — это что-то особенное и евреи действительно богоизбранный народ?

Как будто услышав его вопрос, она спросила:

— Если для тебя вера твоих отцов значит так мало, что ты можешь спокойно позволить ей умереть, это твое дело. Я же хочу, чтобы моя — жила, а с ней и в ней жила моя семья. Да, я считаю иудаизм уникальной религией и не понимаю, почему ты злишься, ведь я никому не запрещаю считать его религию тоже единственно правильной и неповторимой. И точно так же дело обстоит с моей семьей. Посмотри, — она положила левую руку ему на плечо, а правой показала вперед, — там выезд на Линдхерст. Мы приехали.

Они осмотрели великолепное поместье, построенное в новоготическом стиле, побродили по буйно цветущему розарию, пообедали, посидели на берегу Гудзона, поговорили о всякой всячине, о книгах и картинах, бейсболе и футболе, школьной форме и загородных домах. Это был легкий, спокойный и радостный день. Но на обратном пути его не оставлял вопрос, как она относится к тому, что он и Сара любят друг друга, и он подумал, что лучше бы этот вопрос никогда не возникал.

4

У него не было в Нью-Йорке ни друзей, ни подруг, с которыми он мог бы познакомить Сару, и прошло какое-то время, прежде чем она начала представлять его своим друзьям и подругам. В первые месяцы знакомства они были слишком счастливы наедине друг с другом, слишком много было такого, что они открывали друг в друге и открывали друг с другом, так что в других они не нуждались. Вместе гулять в парках, Центральном и Риверсайдском, вместе ходить в кино, в театр и на концерты, брать напрокат видеокассеты с любимыми фильмами и смотреть их, вместе готовить, беседовать — у них и для себя-то было слишком мало времени, где уж тут тратить его на других.

В ту первую ночь она долго смотрела на него, пока он не спросил, о чем она думает, сказала:

— Надеюсь, ты никогда не перестанешь говорить со мной.

— А почему я должен перестать?

— Потому что ты думаешь, будто знаешь, что за мысли крутятся у меня в голове, и не желаешь, чтобы я их тебе поведала. Мы принадлежим к двум различным культурам, говорим на разных языках, и даже если ты правильно переводишь со своего языка на мой, мы все равно живем в двух разных мирах — если мы прекратим говорить друг с другом обо всем, нас растащат в разные стороны центробежные силы.