Остров - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир

—Я узнал, что сегодня пройдет операция в здешних конюшнях. Мне очень жаль.

Лейв слабо улыбается.

—Наверное, это к лучшему. Нам трудно сюда ездить, и лошади практически одичали. Гудрун больше в этом совсем не участвует. Я должен был продать их еще весной, но не смог себя заставить.

Он смотрит на мертвую кобылу в открытую дверь. Звездочка. После отъезда дочери на нее никто не садился.

—Вы же получите компенсацию за лошадей?

—Мы получим одну тушу. Остальное заберет Министерство, в счет продуктовых запасов на зиму.

Он пожимает плечами.

—Нам придется самим заготовить мясо, но это того стоит. И о сене заботиться теперь не нужно.

Лейв весь съежился, словно постарел. Ему чуть за пятьдесят, но лохматые брови и корни волос поседели. Блестящий педиатр сгорбился, серый пуховик на нем висит. Впервые в жизни Хьяльти ощущает себя старшим братом.

—Вам ничего не нужно?— спрашивает он.— Еды хватает?

Лейв качает головой.

—Достаточно, я ем на работе и приношу остатки Гудрун. Еда так себе, но иногда кажется, что столовая — это единственное отделение в нашей больнице, которое может продолжать свою работу. Нужно признать, мы абсолютно беспомощны. Люди умирают от простейших вещей, переломов и поноса. Вернулось жуткое средневековье.

Он смотрит на Хьяльти, оценивающе разглядывает его ухоженную бороду, выглаженную рубашку.

—Ты хорошо выглядишь, мама бы тобой гордилась. Она всегда была уверена, что ты далеко пойдешь.

Они не виделись с июня. Хьяльти представляет себе брата запертым в бетонном подвале без окон вместе сГудрун, нездоровый блеск в ее глазах, единственное прибежище для него — работа, где дети мрут как мухи от незначительных болезней. А теперь и лошадей увозят на этих ужасных автопогрузчиках, чтобы превратить их в серый фарш, гомогенизированный гуляш.

—Может, нам уехать отсюда?— спрашивает он.— Не хочешь заглянуть на чашку чая?

—Нет, дружок, я поеду с ними,— отвечает Лейв.— Они обещали подбросить меня домой, вместе с тушей. Но здесь наверху есть чай, если хочешь.

И Хьяльти плетется за ним наверх, слушает мирное журчание чайника, смотрит, как брат возится с чашками и чабрецом. Как же давно они вот так здесь вдвоем не сидели.

Лейв тоже помнит их посиделки. Приготовив чай, садится напротив брата.

—От Марии что-нибудь слышно?

—Мы уже давно не общались. У нее были большие проблемы с дочерью, ушла летом из дома, а ей всего тринадцать. Живет в каком-то наркопритоне. Мария собиралась сЭлиасом в деревню, это последнее, что я знаю.

Лейв отпивает чай и, морщась, трясет головой.

—Наверное, тебе нужно ей позвонить. Узнать, все ли у них в порядке.

Хьяльти ерзает на стуле.

—Я не уверен, что она обрадуется моему звонку. Когда мы разговаривали в последний раз, она ясно дала понять, что не примет от меня никакой помощи.

—Времена меняются,— говорит Лейв.— Нам в реанимации это хорошо видно. Поступает все больше пациентов с ранами и травмами, полученными в результате применения физической силы. Грубая физическая сила, организованное варварство. Жертвами становятся представители определенных групп — иностранцев, мусульман, всех, кто отколот от чужой скалы.

—Ну, скажешь тоже,— Хьяльти удручен,— организованное варварство. Ты в своем уме? Мы вМинистерстве ничего об этом не слышали. А ведь должны бы, разве нет?

Лейв смотрит на него из-под мохнатых бровей.

—На прошлой неделе мы взяли к себе семью. Родители попали в нашу страну как беженцы более двадцати лет назад. Отец работал в столичной девелоперской компании, мальчиком на побегушках в столовой, что-то в этом духе. Он стащил какую-то мелочь, еду для своих детей; конечно, он не должен был так поступать. Но фирма направила к нему домой каких-то головорезов, когда семья как раз ужинала. Обнаружив еду, они повалили его, связанного, ничком на стол и высекли в назидание другим, чтобы неповадно было воровать у исландцев. А жену и детей заставили на это смотреть. Потом каждый из членов семьи получил удар хлыстом по лицу. Метку, как говорили отморозки. Их клеймили как иностранцев.— Лейв опустил взгляд в чашку с чаем.— Самому младшему было три года.

—Мария и ее дети — граждане Исландии,— возражает Хьяльти, но брат его перебивает:

—Те люди тоже. Думаю, нынешней зимой Исландия совсем не подходящее место для одинокой матери с темнокожим ребенком.

—А что я могу для них сделать? Они меня не хотят, если ты помнишь. Трудно оказать помощь тому, кто не хочет иметь с тобой никакого дела.

—Можешь отправить их во фьорд,— советует Лейв.— Конечно, потребуются определенные усилия, но там вполне можно наладить жизнь. И ты бы мог ей в этом помочь.

Хьяльти смотрит на брата как на сумасшедшего.

—Во фьорд? Я не был там с детства. Там ведь ничего нет.

—Там есть дом,— говорит Лейв с грустной улыбкой.— Там есть рыба, тюлени, небольшой участок земли у теплого ручья, где, по рассказам деда, люди пробовали выращивать картошку. Не всем так повезло.

Хьяльти соглашается и думает оГудрун в подвале без окон. Пожалуй, передам его слова Марии, если услышу ее снова.

Остается только смеяться. Работать и смеяться. Повсюду грязь, она скопилась на домах, сапогах, лицах и волосах, течет под воротники, в термосы, собирается в ушах и вытекает из уголков глаз; похоже, грязь дождем льется с неба. Люди бок о бок ходят по щиколотку в грязи там, где когда-то был огород с красивыми рядами величественной картофельной ботвы, а теперь он превратился в огромную грязную лужу, целое Средиземное море грязи. Они копаются руками в мокрой земле, роют лопатами и вилами, выуживают картофелины.

Осенний воздух грозит морозами, северное сияние уже танцует в перерывах между вторгающимися в страну циклонами, и теперь важно спасти ценный картофель. Каждый клубень, который находят в грязной жиже,— это символ победы человеческого духа, маленькая гирька, склоняющая чашу весов к покупке рыбы, скира и масла, одежды и запчастей, сала для свечей к зиме и удобрения к весне.

Мария больше не думает о руках, она уже давно перестала за ними ухаживать и вычищать песок из-под ногтей по вечерам. Она превратилась в гору мускул, жира и сухожилий, быка, который пробирается через грязную жижу, перепахивая ее крепкими копытами. На самом деле, говорит она Инге, это чем-то похоже на игру в оркестре, коллективная работа над общей целью, будь то идеальное исполнение сложной симфонии или чулан, наполненный красивым овощем. Каждое утро она первым делом находит маленькую картофелину, выкапывает ее, тщательно очищает от земли и, поднося к свету, возносит беззвучные благодарности за это маленькое чудо, затем засовывает ее в рот и жует, скрипя зубами. Она берет только одну, первая свежая и сладкая; горечь появляется в картошке номер два.