Пуговицы - Ирэн Роздобудько

— Не хочешь, чтобы тебя нашли, — повторил он, словно обращаясь к самому себе. — Следовательно, ты что-то натворила. Что?

Удерживая меня за руку, он подсел ближе. Я с трудом переносила его прикосновение. И не потому, что оно было наглым и настойчивым, — я пребывала в том измерении, когда любое человеческое прикосновение вызывает отвращение. Я могла гладить собак, держать на руках кошек, кормить рыбок, птиц, перетерпела бы пребывание на своем теле крысы или ужа, но от чужих рук у меня мутилось в голове, как и от необходимости соображать, защищаться. Помню, я невразумительно замычала и отчаянно затрясла головой, которую черными волнами начинала захлестывать ночь. Как тогда, в самом начале.

Опомнилась, когда он снова слегка потряс меня за подбородок:

— Ну, ну… Зачем так волноваться? Все решается мирным путем. Ну-ка, расслабься. Я тебя не собираюсь есть.

Он говорил с большими паузами, и от этого становилось еще страшнее — каждое слово казалось значительным, будто бы незнакомец знал обо мне все.

— Мне неинтересно, кто ты и откуда. Если ты боишься, значит, есть на то причины. Я их выяснять не буду. — Он снова помолчал несколько долгих секунд. — Но если на то есть причины, их нетрудно выявить. Логично? Тем более что мне (он сделал особый акцент на последнем слове) это сделать очень просто.

Я чувствовала, что превращаюсь в Иеланума…

— Итак, — продолжал он, — мы удачно встретились в нужное время, а главное — в нужном месте. И должны друг другу помочь. Словом, услуга за услугу. Согласна?

Мне захотелось — завыть долго и протяжно. Липкая ладонь поглаживала меня по колену, и отвращение от прикосновений заслоняло смысл сказанного…

— В общем, так, — рука остановилась и осталась лежать на моем дрожащем колене, как раскаленное дно сковородки, — мне нужны кое-какие документики твоего хозяина. Собственно говоря, ради того я и пришел к этим дурехам. Но я уже смотрел — все чисто. Скорее всего, они в сейфе. Но ведь он их когда-то достает! Уверен, что стол бывает завален бумагами. Вот кое-какие из них ты мне и достанешь. И я забуду о твоем существовании. Идет? Или ты хочешь денег? Скажи — нет проблем!

4

Тут мне хочется сказать об одной своей особенности, которая была давно. И которую я считала естественной. И, как оказалось теперь, просто спасительной: все, что я не могла или не хотела воспринимать, просеивалось сквозь картины, встававшие в моем воображении. Они всегда были разными. И их я запоминала больше, чем неприятные слова в неприятных ситуациях. Вот и теперь, не в силах выносить его руку на своей ноге, я вдруг увидела вокруг себя нечто полностью отличающееся от действительности. Cтаринную комнату викторианского стиля с камином, сумеречный полумрак, в котором вырисовывалось массивное кресло. В нем, спиной ко мне, сидела рыжеволосая девушка в зеленой накидке и алой атласной юбке. Ярко-желтые тени-мазки беспорядочно пульсировали в волосах, в складках одежды. Мне захотелось пройти дальше, чтобы увидеть лицо сидящей. Но потом я поняла, что этого не нужно, что картина цельная и без лица и что ее нужно рисовать именно с этого ракурса, с порога… И использовать только чистый цвет, не смешивая краски.

Лицо говорящего со мной на кухне расплылось, почти растворилось в этих красках, в этом романтическом полумраке другой страны и другой эпохи. Я думала о том, кто эта девушка у камина, почему она одна в такой неприветливой холодной обстановке. Разве не должны быть рядом компаньонка, клетка с какой-нибудь пичужкой или белая собачка?…

Картина растаяла, когда я почувствовала его губы на своей шее.

В этот момент в кухню влетела Вера. Вид у нее был воинственный.

— Все понятно! — взвизгнула она и сбила со стола несколько фужеров. Они со звоном разлетелись на мелкие кусочки.

На шум прибежала и младшая, Люся.

— Убирайся к себе! — приказала Вера.

Мне было все равно, совершенно не хотелось углубляться в еще один островок человеческих страстей. Очевидно, этот самоуверенный тип был служащим их отца и объектом желания обеих сестер. Сегодня могло произойти распределение ролей, которому я ненароком помешала.

Я молча поднялась.

— Так мы договорились? — дернул меня за руку парень.

Я вышла. Как во сне, побрела на свои «антресоли» и, не раздеваясь, упала на койку. Равнодушие охватило меня с новой силой.

Любовь — это очень страшно. Она больше и тяжелее, чем жизненный крест, данный Богом. Когда она уходит из жизни, все обесценивается. Любовь — это очень больно. Она — одна, незаменимая, и если случается что-то непоправимое и рядом с тобой оказывается кто-то другой — память тела остается. И эта память делает невыносимыми другие, новые ощущения. От них становится еще больнее…

Вот поэтому-то я думаю, что человек — мужчина или женщина — должен жить один. Навязывать другому свою волю, привычки, дурные мысли, комплексы, неудовольствия, вкусы, образ жизни — противоестественно. Желать от другого повиновения, подчинения и максимального откровения — подло. Если бы я поняла это раньше… уж, конечно, не оказалась бы в этом чужом городе. Когда-то давно я читала скучнейший роман Фаулза «Женщина французского лейтенанта». Сперва он показался мне затянутым, слишком приторным, нарочитым. Главная героиня была притянута в него за уши из другого времени: молодая женщина, жаждущая свободы (о, вот почему возникло то видение комнаты в викторианском стиле! ) и идущая к ней через обман и страдания. Откуда такой было взяться в ту эпоху! Потом я поняла, что мастерское описание времени, природы, истории — все ерунда, хитрость гениального романиста по сравнению с этой идеей. Сотни исписанных страниц — ничто по сравнению с маленьким детским лозунгом: «Люди, вы свободны!» Но страх и иллюзии, навеянные воспитанием, привычками, всем тем, что присуще только роду человеческому, гонят нас друг к другу, как волны океана. И этому течению очень трудно противиться. Уверена, что когда Фаулз описывал свою гордую героиню и упивался силой ее духа, кто-то на кухне заваривал ему чай или напряженно ждал в постели. Кто-то, кого он мог невзначай обидеть…

Я отвлекаюсь, прости. Но, тогда, следуя за клубком, который разматывался у меня под ногами, я много чего передумала и много поняла. Более того, мысли и картины, живущие своей отдельной жизнью у меня в мозгу, не давали впасть в отчаяние. Тем более что той ночью, через несколько часов после инцидента на кухне, я шла по предрассветному городу — совершенно свободная, все в тех же джинсах и фуфайке. Изгнанная и изрядно побитая моими маленькими фуриями.

И… И чувствовала себя счастливой. Потому что начинался новый незнакомый день. А ядовитый запах разлагающейся любви больше не терзал моего обостренного обоняния.

Город между тремя и четырьмя часами утра — потрясающее зрелище. Он лежит, как темный зверь с подпалинами на мерно вздымающихся боках, и еле слышно вздыхает во сне. Его кожу не терзают жаркие лучи солнца и тысячи стучащих каблуков. Он свободен, он принадлежит только себе и своим снам. Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Может быть, впервые. Более того, мне хотелось громко смеяться. Странное и сладкое возбуждение охватило меня. Я забрела в сквер, забилась в дальний угол и опустилась на скамейку, деревья с уже проклюнувшимися листиками обступали меня со всех сторон веселым хороводом, я будто бы слышала, как из-под бурой корки земли с хрустом пробивается молодая трава. Страшно подумать, ведь я могла никогда не услышать этого! Наверное, кажется странным, что я была весела и спокойна? Но что мне было терять? Чего искать? Куда спешить?