Вавилонские книги. Книга 1. Восхождение Сенлина - Джосайя Бэнкрофт

– Я серьезно.

– Как и я.

– Как давно вы здесь, Тарру? Шесть месяцев? Год? Вы кажетесь скорее частью пейзажа, чем гостем.

Великан подвигал челюстями, заскрежетал зубами и наконец прошипел:

– Шестнадцать лет.

– Лет! – От изумления голос Сенлина надломился. – Но почему?

– Я не обязан ничего объяснять. – Бутылка сдавленно фыркнула, когда он снова наполнил бокал. – Скажем так, я потерял счет времени. А потом, спустя некоторое время, возвращение домой сделалось невозможным. Что бы я сказал жене? Она взяла на себя руководство бизнесом много лет назад. Золото выходило из земли так же легко под ее присмотром, как и моим. Мы не так важны, как нам хотелось бы думать! Она присылает мне ежемесячное пособие уже много лет. Я пишу ей письма, которые не посылаю… жалкие, жалкие письма. – При упоминании писем он содрогнулся всем телом, словно подавляя озноб.

Сенлин представил себе, что́ они должны содержать – бесконечный поток обещаний. Тарру обмяк на стуле с трагическим вздохом, который больше походил на храп.

Час был поздний. Они напились. Доставленный извне свет луны творил отблески, которые словно гольян плыли по их коже и кованой столешнице. Мерцающее свечение соответствовало меланхолии. У Сенлина заныло в груди при мысли о том, что ему придется вспоминать об этом в одиночку. Он ни за что не опишет Марии то, что видел. Это лишь напомнит об их испорченном медовом месяце.

Куранты прозвонили десять вечера, нарушив затянувшуюся тишину. Художник складывал мольберт и краски.

– Я должен собрать вещи и купить билет, – сказал Тарру твердым, но все еще очень хмельным голосом. – Встретимся утром в Южном небесном порту, Сенлин. Мне нужны достойные проводы. Я принесу бутылку, чтобы ты бросил ее на корму. Или мне в голову. Такому другу, как ты, все по плечу. Спокойной ночи. – Вставая, Тарру чуть не перевернул столик и потревожил пустую бутылку, которую Сенлин чудом придержал мыском ботинка.

Потом Тарру налетел на ограждение и рассмеялся. Он вышел через калитку на тротуар и – намеренно или во хмелю – наткнулся на художника, выбив у того из рук собранные картины и коробку с красками. Художник, потеряв равновесие, распластался под фонарным столбом.

Тарру повернулся и отвесил упавшему нетвердый поклон:

– Да здравствует смерть революции! Мы потратили впустую наши жизни, мазилка. Но я, по крайней мере, не стал обременять мир, доказывая этот факт. – Он неровным галопом помчался прочь по каменным плитам тротуара, а потом – по брусчатке мостовой, и в пестрой тьме еще долго слышался унылый звук его шагов.

Мучимый угрызениями совести, Сенлин бросился к художнику, который сидел в смятении и прижимал длинные пальцы ко лбу, отчего морщины на нем становились похожими на волны. Сенлин многословно извинился за Тарру, признавая, что тот частенько изводил бедолагу-художника. И пока живописец сидел недвижный, как изваяние, Сенлин собирал тубусы и баночки, которые высыпались из коробки, как из рога изобилия.

К счастью, влажный холст, над коим художник трудился, приземлился лицом вверх. Картинам, которые были выставлены на продажу, не так повезло. Многие лежали на брусчатке изображением вниз. Сенлин осмотрел каждую в свете фонаря, ища повреждения и продолжая извиняться, аккуратно вытирая грязь с краев и выпрямляя замятые уголки. Но поток слов иссяк, стоило ему схватить последнюю картину.

На ней изображалась скамья. За скамьей переливалась утренним блеском вода в искусственном озере и вздымался похожий на витую раковину силуэт Фонтана, окруженный струями пара, точно белыми спицами. Сцена была запоминающаяся, пусть и изображенная в необычном стиле. Но не стиль и не задний фон поразили Сенлина. На переднем плане на скамье сидела женщина. Ее силуэт был обозначен всего лишь несколькими мазками, но Сенлин ни с чем не мог перепутать эту фигуру или алый пробковый шлем.

Униженный художник наконец-то встал и принялся стряхивать с колен уличную пыль, но Сенлин крепко схватил его за руку, держа в другой руке холст.

– Где вы это нарисовали? Когда вы это нарисовали? Где сейчас эта женщина? – в отчаянии спросил он, указывая на запечатленный художником образ Марии.

Сенлин стоял на террасе на крыше двухэтажной парфюмерной фабрики. В квартире художника. Интенсивный, но смешанный запах пропитал все: грубо заштукатуренные стены и округлые ступени, по которым они поднялись, гобелен, которым занавесили вход, и букеты рисовальных кистей в терракотовых горшках. Аромат духов был таким густым, что отдавал гнилью. Сенлин нашел бы воздух невыносимым, если бы не отвлекся так сильно на восторг и сомнения, воюющие в душе. Что, если это не Мария на картине? Стиль письма такой расплывчатый! Даже если это Мария, что, если она всего лишь ненадолго отделилась от анонимной толпы и снова в ней исчезла, на этот раз навсегда? И если она была так близко, как же он ее пропустил? Хотя Сенлин был в смятении, он сохранял привычную мину.

Бо́льшую часть террасы занимала мастерская. Посреди нее стоял крепкий мольберт на четырех ножках. К парапету, окружающему крышу, были прислонены стопки холстов. Помимо скромной койки и потертого шезлонга, задрапированного цветастой тканью, из предметов мебели здесь нашлись только хлипкий карточный столик и два ротанговых стула.

– Я не понимаю, почему люди платят за вторую крышу, когда над головами уже есть одна. Полагаю, все дело в привычке, – сказал художник, извлекая недокуренную сигарету из полной пепельницы и зажигая ее.

Художнику еще предстояло ответить на первоначальный всплеск эмоций Сенлина при виде знакомой фигуры на картине. Сенлин чувствовал, что художник увиливает от разговора, и это его тревожило.

Художник официально представился: его звали Филипп Огьер. У него была нервная привычка заправлять тонкие светлые волосы длиной до подбородка за уши, круглые и торчащие. Черты его лица были достаточно благородны: яркие бегающие глаза и подвижный лоб уравновешивали длинный нос с небольшой горбинкой. Горб на спине больше выдавался справа, из-за чего Огьер выглядел немного скособоченным, когда стоял неподвижно или сидел. В его голосе и мимике ощущалось нечто женственное, но Сенлин обнаружил мощное эго за спокойным фасадом.

Огьер пригласил Сенлина сесть, что он и сделал, хотя и бдительно устроился на краю сиденья – отчасти для того, чтобы не дать хмельным мыслям разбрестись куда попало.

– Я знаю, вы новичок в Купальнях, но не могу сказать, что мне нравится выбранная вами компания, – сказал Огьер.