Опыты бесприютного неба - Степан Гаврилов

– Егор, – прогундосил Андрэ.

– Бледный, – представился Егор и протянул руку.

Вскоре заиграли. Андрэ взял гитару и начал шлепать на ней что-то простое и приятное. Длинный тощий молчальник энергично застучал в свой джембе. Грузный мужчина с мольбертом заиграл на флейте. Поляна как будто бы тут же расширилась, несмотря на наступившие густые сумерки.

Мы слушали музыку и разговаривали с этими диковинными персонажами. В один момент из темноты вдруг вынырнул Номад, схватил меня под локоть и отвел за лавровый куст.

– У тебя кое-что для нас всех есть, – шепнул он, задорно улыбаясь.

– Не уверен, – ответил я и даже неожиданно заволновался – ну чем я мог быть тут полезен?

– Что-то, что не принадлежало тебе, а теперь принадлежит, – сказал Номад, почесал свою жиденькую бороденку и растворился в тени.

Я остался в полусонной задумчивости. Разглядывая костер, половину луны вдалеке, я сквозь музыку услышал скрип двери – это Спирит принес еще дров. В наступившей темноте меня вдруг снова заняла эта дверь, ведущая к нам на поляну. Сейчас на ее потрепанном дерматине плясали многочисленные блики.

Что, если двери восприятия, те самые порталы, открывающие нам доступ к потустороннему, скрытому, трансцендентному, – все то, о чем грезил Блейк, потом писал Хаксли, а потом и выл Моррисон, – это не какие-нибудь неведомые порталы по ту сторону реального, а вот такие вот – косые и кривые двери, несуразные мягушки, обитые дерматином, перетянутые леской и подбитые декоративными гвоздиками с золоченой шляпкой? Мысль эта очень меня развеселила. Я взял у Егора бутылку рома, сделал глоток и опять уставился на дверь.

Темноту разрезали короткие вспышки – это девочка Егора щелкала маленькой пленочной мыльницей.

– Какая марка? – спросил я у нее, показывая на фотоаппарат.

– Что? – не расслышала она.

– Марка! – крикнул сквозь барабанный бой Егор.

– Марка! – вслед за ним крикнул я.

Народ на поляне обернулся на меня. Музыка вдруг замолчала. В глазах людей неровно пульсировали огни. Чем я могу быть полезен для всех для них?

Я сунул руку в карман и достал то, что было нужно всем без исключения в этом месте.

– Дети нового дня! – крикнул Номад, взобравшись на дерево.

Андрэ, второй раз взявшийся джемить, заглушил гитару.

– Вы прошли сквозь сумрак, чтобы почувствовать дыхание вечных просторов лета! И теперь в этой песочнице только свои ребята!

Люди передо мной выстроились в очередь. Листок в моей руке – тот самый, который я взял в сарайке Ролана, – блестел в свете костров: на каждом маленьком прямоугольничке красовался нарисованный человечек в маленьком самолетике. Я стал аккуратно отрывать по кусочку и давать каждому, кто подходил ко мне. В конце у меня остались три маленьких прямоугольника. Один я протянул Номаду, а другой – Соне.

На какое-то время поляна погрузилась в молчание. Густые ночные звуки обволакивали нас. Слышно было, как невдалеке воют шакалы. Я положил последний кусочек за нижнюю губу, отвел Соню на край обрыва, и мы вместе сидели так какое-то время.

Атмосферные рукава закатали. Время начать поиск угля и фигурок богов из гипса. Мы, плененные искусственно-гладкими склонами, заворожились постепенной градацией цвета, данного теоретически. Воскресло и снова уснуло движение в неслышимом эротизме ручьев. Мы видели эмблему осени, и она запретила нам строить планы. Стамеска ветров шоркала рябь моря. Пахло сыростью и травами, дым костра укутывал последние ленивые, жирные звезды. Мы – генеральная ассамблея взморья – исчезали в марком тумане и вернулись из него обратно в выхолощенную и надменную явь.

Минуло непозволительное количество эпох и мириад столетий. И вместе с тем – ничто. Грянул барабан джембе, через секунду ему отозвался бонго, им аккомпанировало ничто. Прыгали гитарные аккорды в струящейся паутине ничто. Африка на эту ночь сжалась до размеров странного сада в горной цепи Колхиды, очерчивая собой ничто.

Танцевал каждый. И каждый танцевал один на один с костром. Никто не говорил ни слова. Молчание было так оглушительно, что его могла нарушить только музыка.

– Теперь вы нашли свой голос, дети нового дня. Вы дали пищу для Духа, и не спокойствием, что оцепенению подобно, кормили его, но – смятением. Вы выкинули все учебники по мотивации и прошли мимо понаоткрывавшихся тут и там сраных йога-центров, – раздался вдруг голос.

Он же продолжил:

– Пришла пора вибраций. Пора поставить восхитительные ожоги на заскорузлое тело явленного. Пора слияния в едином движении, без отождествления себя с движением! Эпоха снов окончена. Пришла эпоха Приобретения! Да здравствует небо Нового Адама!

– Да-а-а-а! – протянула толпа.

Я был среди прочих.

Андрэ, отложив гитару, подставил рядом с лысым деревом небольшое бревнышко. Номад ступил на него и вновь повернулся к людям.

– Пастухи бытия! Ревнуйте о том, чтобы приобретать сокровища чистых рудников!

Он отвернулся к самолету. Андрэ сделал знак нам, и мы взялись за концы канатов.

– На себя! – крикнул Андрэ.

Мы потянули. Андрэ вытащил топор и принялся сосредоточенно и яростно рубить дерево под корень.

– Номад! Готовность номер три!

Самолет, этот маленький кусочек механики среди тропического безумства жизни, будто прокашлялся, потом смешно и страшно каркнул. Наконец, послышался ритмичный хруст. Ржавый винт на носу самолета закрутился. Плотный шум заполнил начавшееся вдруг утро.

Андрэ неистово рубил дерево.

– Готовность два! – что было мочи прокричал он.

Сквозь шум послышалось несколько щелчков. Звонкие удары стального барабана сломали однообразный гул двигателя. Вступил густой, упругий бас. Каскад клавиш свалился прямо с последних звезд. Аккуратная гитарка появилась только после второго такта. Уходящая ночь завибрировала фиолетовым, с оранжевыми всполохами, ультрадабом. Вибрация шла от самолета, из самолета. Ритмичная сплошная арабеска залила эфир. В ней закручивалось все: я, Соня, ночь, спрятавшаяся Луна в Козероге, стыдливые остатки звезд, море вдалеке.

Андрэ сделал еще несколько ударов и что было мочи прокричал:

– Готовность один! Номад!

Сквозь плотный ковер окружавших нас звуков прорезалось:

– Когда был я младенцем, по-младенчески мыслил…

Голос Номада колыхался в воздухе как флаг. Сам Номад смотрел на нас из кабины. Возле его рта болтался никелированный микрофон.

– По-младенчески мыслил! А ныне оставил, оставил младенческое.

Андрэ последний раз воткнул топор в дерево. Ствол с хрустом накренился вперед.

– Канаты! – еще раз крикнул он нам.

Мы что было мочи потянули за узлы и петли. Канаты образовали некое подобие полозьев, ведущих к самому краю обрыва. Самолет соскользнул с упавшей рогатины, медленно, пьяно вывалился на упругие веревки и шустро покатился к краю.