У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

он ли это. Мысли, одна мрачнее другой, одолевали его. Что осталось от мечты о величии? Пепел! Теперь видится единственный путь. Путь мира. Следовало бы помириться с Матеем, хоть перед турками, если не от всей души. О таком мире и говорил намедни мудрый его советчик Варлаам. Тысячу раз прав митрополит: кто ссорится с соседями, тот не ведает покоя в собственном доме. Такожды и он в ожидании врагов пребывает, то со стороны Милкова, то со стороны гор. Да и ослушаться султана — смертельно опасно. У того разговор короткий: либо с покорной головой, либо совсем без головы!

Думал господарь и о преклонных летах валашского воеводы, утешая себя: не будет же Матей жить вечно. А когда помрет, то он, Лупу, сможет добыть престол этой страны уже для брата своего — гетмана Георге. А что касаемо другого его недруга, принца Ракоци, то сам Мурад собирается пойти с войском и разбить его. Писал ему капухикая из Царьграда, якобы, Мурад все равно не решит, куда раньше отправиться: на Азов или в Трансильванию. На него он и уповать станет.

После долгих раздумий решил он написать воеводе валашскому письмо, воспользовавшись как поводом смертью сына его. Написал собственноручно, без свидетелей.

«Я Василе Лупу, воевода Земли Молдавской, с глубокой печалью узнал от его преосвященства митрополита Варлаама о смерти сына твоей милости. Поелико и наши сердца безутешны из-за понесенной утраты — смерти сына нашего воеводы Иона и понимая, как призрачно, преходяще и непрочно все земное, считаем навалившиеся на нас горести карой небесной. Предадим же забвению ту вражду, что была меж нами, что толкала нас на безрассудство и кровопролитие. Так будем же в дальнейшем княжить в мире и заботу иметь о процветании земель наших, а не на погибель им. В поручительство даю клятву возвести в Тырговиште святой храм и всем украсить его. Да поможет мне всевышний!

Василе Лупу, воевода и добрый друг твоей милости».

Затем перечитал письмо, вновь и вновь взвешивая каждое слово и вручил доверенному своему человеку, говоря при этом:

— Поезжай, жупын Штефан, к валашскому воеводе и вручи ему сию грамоту. А в дар отвезешь двух коней арабских из наших конюшен, кафтан, подбитый собольим мехом и икону с золотым окладом в футляре, расшитом самой государыней. И скажешь, что желаю ему здравия и покоя.

— Повинуюсь, — поклонился Штефан Чаурул и вышел.

Письмом господарь остался доволен. Теперь многое прояснится. Не захочет Матей пойти навстречу — прослывет он у турок, а не Лупу, нарушителем мира. Затем Лупу пошел в покои Тудоски. Она уже встала с постели, но была чужой и далекой. Тем не менее воевода обрадовался. Однако через месяц новая беда свалилась на него. Весть о ней привез капитан Штефан, прискакавший из Медвежьего лога. Отчитавшись о делах в шахте, где добывали золото, он сказал:

— Тяжко хворает госпожа Ирина, матушка твоей милости. Зовет приехать незамедлительно.

Воевода приказал подготовить малую свиту, которая отправится с государыней и княжнами, а сам он с несколькими боярами выедет на следующее утро. Хотел воевода переговорить с самым известным в городе ростовщиком, жупыном Нанием, который помог бы превратить добытое золото в талеры. Условившись об обмене, каким оба остались довольны, воевода отправился в Медвежий лог. Там, у постели больной, Лупу застал его братьев и сестер. Старуха с трудом повернула к нему свое иссохшее лицо и облегченно вздохнула.

— Оставьте нас! — приказала она погасшим голосом.

Все молча вышли из комнаты. Когда за ними затворилась дверь, госпожа разжала посиневшие губы.

— Покидаю этот свет. Всех вас поручаю заботам неба. Знаю, окружают тебя недруги. Оставляю этот ларь, в нем — золото, им ты сумеешь одолеть их. Золотое шило протыкает даже самые толстые стены. А теперь попрощаемся!

Воевода наклонился и поцеловал ее в холодный лоб.

— Пусть войдет духовник, — прошептала она.

Воевода вышел и вскоре услыхал молитву. Он понял, что матери больше нет на свете.

Еще через день, оплакиваемая детьми и внуками, госпожа Ирина была захоронена в мраморном склепе в Черном ските. После похорон все стали разъезжаться по домам. Уехала и госпожа Тудоска с княжнами и боярынями. В Медвежьем логе остались только Лупу да Асени. Воевода долго беседовал с капитаном Штефаном:

— Много золота в пещере?

— Говорят каторжане, — уходит жила. Может, еще месяц пороют, — с сомнением сказал капитан.

— А медь имеется?

— Должно быть, на большой глубине и имеется. А пока сколько не долбят, все только камень.

— Хотелось бы и мне увидеть ту пещеру.

— Как прикажешь, твоя милость. Завтра утром можем поехать.

Ранним утром, когда на небосклоне едва затеплилась заря, сел воевода на коня и выехал из ворот усадьбы в сопровождении капитана Штефана. Ехали они тропинками, сокрытыми ельником, все выше подымаясь в горы. Подъехали к заросшему густым кустарником входу пещеры. Штефан приказал страже открыть тяжелые ворота. Загрохотали запоры, и ворота с печальным скрипом отворились.

Стражники принесли зажженные факелы и они осветили черный зев печи. Вокруг было множество колод, виднелись горы золы, сита, кучи песка и гальки. Доносилось журчание воды.

— Я загородил речушку и пустил ее в пещеру. Здесь мы промываем песок и плавим золото.

— Сколько людей сейчас?

— Из двадцати — более половины померли.

— От лихоманки? — озабоченно спросил воевода.

— Скорее с голоду, твоя милость. Мало провианту отпускала нам госпожа Ирина, а работа тут тяжкая.

Воевода приказал стражникам срочно доставить из усадьбы простоквашу, сыр, хлеба и бадью браги.

Когда все было привезено, надсмотрщики ударили в медный колокол. Из шахты один за другим стали вылезать кандальники. Худые, с черными от пыли лицами, они походили на привидения.

Надсмотрщики дубинами погнали их в глубь пещеры и поставили перед ними кадки с кислым молоком, корзины с сыром и хлебом. Восьмеро оставшихся в живых каторжан накинулись на еду. Только один из них стоял в стороне и голодными глазами наблюдал, как остальные жадно глотают простокващу, зачерпывая ее горстями. Когда он, наконец, решился подойти и отломить себе кусок хлеба, все напустились на него и стали пинать ногами.

— Почему они избивают этого беднягу? — спросил воевода.

— Они ненавидят его. Говорят, что он когда-то был логофет и достаточно жрал на пирах. Пускай теперь постится.

—