Обаяние тоталитаризма. Тоталитарная психология в постсоветской России - Андрей Гронский

Вот как описывает переживания ребенка, воспитывающегося депрессивной матерью, Людмила Петрановская:

«Живет себе семья. Молодая совсем, только поженились, ждут ребеночка. Или только родили. А может, даже двоих успели. Любят, счастливы, полны надежд. И тут случается катастрофа. Маховики истории сдвинулись с места и пошли перемалывать народ. Чаще всего первыми в жернова попадают мужчины. Революции, войны, репрессии — первый удар по ним.

И вот уже молодая мать осталась одна. Ее удел — постоянная тревога, непосильный труд (нужно и работать, и ребенка растить), никаких особых радостей. Похоронка, «десять лет без права переписки», или просто долгое отсутствие без вестей, такое, что надежда тает. Может быть, это и не про мужа, а про брата, отца, других близких. Каково состояние матери? Она вынуждена держать себя в руках, она не может толком отдаться горю. На ней ребенок (дети), и еще много всего. Изнутри раздирает боль, а выразить ее невозможно, плакать нельзя, «раскисать» нельзя. И она каменеет. Застывает в стоическом напряжении, отключает чувства, живет, стиснув зубы и собрав волю в кулак, делает все на автомате. Или, того хуже, погружается в скрытую депрессию, ходит, делает, что положено, хотя сама хочет только одного — лечь и умереть. Ее лицо представляет собой застывшую маску, ее руки тяжелы и не гнутся. Ей физически больно отвечать на улыбку ребенка, она минимизирует общение с ним, не отвечает на его лепет. Ребенок проснулся ночью, окликнул ее — а она глухо воет в подушку. Иногда прорывается гнев. Он подполз или подошел, теребит ее, хочет внимания и ласки, она когда может, отвечает через силу, но иногда вдруг как зарычит: «Да, отстань же», — как оттолкнет, что он аж отлетит. Нет, она не на него злится — на судьбу, на свою поломанную жизнь, на того, кто ушел и оставил и больше не поможет.

Только вот ребенок не знает всей подноготной происходящего. Ему не говорят, что случилось (особенно если он мал). Или он даже знает, но понять не может. Единственное объяснение, которое ему в принципе может прийти в голову: мама меня не любит, я ей мешаю, лучше бы меня не было. Его личность не может полноценно формироваться без постоянного эмоционального контакта с матерью, без обмена с ней взглядами, улыбками, звуками, ласками, без того, чтобы читать ее лицо, распознавать оттенки чувств в голосе. Это необходимо, заложено природой, это главная задача младенчества. А что делать, если у матери на лице депрессивная маска? Если ее голос однообразно тусклый от горя, или напряжено звенящий от тревоги?

Пока мать рвет жилы, чтобы ребенок элементарно выжил, не умер от голода или болезни, он растет себе, уже травмированный. Не уверенный, что его любят, не уверенный, что он нужен, с плохо развитой эмпатией. Даже интеллект нарушается в условиях депривации».[109]

Другой тип травмирующих невербальных посланий связан с передачей семейного «секрета». Что касается особенностей нашей постсоветской культуры, то обычно люди весьма плохо знают своих предков. Это связано с тем, что с начала советского государства в целях личной безопасности нужно было дистанцироваться от своих родственников, объявленных классовыми врагами, в 30-е годы очень многие отрекались от своих репрессированных близких. Таким образом, в истории семьи появлялись слепые пятна, о которых не очень ловко говорить, то ли потому что предок был объявлен преступником, то ли потому что другие родственники были постыдно малодушными. Таким образом, в личностной идентичности формируются некоторые секретные зоны, которые надо прятать. Хранение секрета окрашивается для человека чувством тревоги и стыда. Секрет означает, что в семейной истории есть нечто, что нельзя представлятьть миру. Но сам человек не знает, что именно скрывает это послание. Даже если родители считают, что их дети не могут узнать о секрете, последние чувствуют его присутствие, т. к. первые намекают на него через интонации, жесты, неподходящие слова, избегание говорить на определенные темы. Чтобы не огорчать родителей, дети бессознательно стараются демонстрировать, что они ничего не замечают. Тем не менее, молчание родителей является для ребенка источником тревоги. Было установлено, что трансгенерционное молчание может приводить к проблемам идентичности и недостаточной уверенности в себе. Более того, это невербальное послание передается и в следующие поколения. Даже в третьем поколении ребенок может иметь эмоции, побуждения и образы, которые ему кажутся странными, не объяснимыми ни его собственной историей, ни историей семьи. Но в силу «секретности» этого материала, его трудно осмыслить и ассимилировать.

Психоаналитики пришли к выводу, что невербальная передача травматического опыта происходит также посредством бессознательной идентификации детей со своими родителями. Молчание родителя может передавать его травматические переживания также ощутимо, как и слова. В процессе совместного проживания детям приходится сталкиваться с пост-травматическими реакциями родителей, которые могут быть драматичными, пугающими и совершенно непонятными для ребенка. Одна из возможных реакций ребенка, это то, что он начинает чувствовать себя ответственным за состояние родителя, у него формируется чувство вины. Другой механизм, о котором говорят психоаналитики, заключается в том, что ребенок интернализует эмоции родителя и начинает, как бы, жить в его прошлом. В последующем человек не может объяснить, откуда у него берутся негативные эмоциональные состояния, не имеющие, казалось бы, внешнего повода. Попросту говоря, в этом случае ребенок «заразился» эмоциями своих родителей. Было установлено, что у детей людей, перенесших серьезный травматизм, имеют место те же психологические нарушения, что и у их родителей — хрупкость родительского функционирования, уязвимость в стрессовых ситуациях, чувство вины, тревога, депрессии, фобии и панические реакции. Такие индивиды более подвержены развитию посттравматического стрессового расстройства при столкновении с неблагоприятными обстоятельствами.

Отдаленные психические последствия сталинских репрессий

Авторы одного из немногочисленных исследований, посвященных проблеме психологических последствий репрессий сталинского периода К. Бейкер и Ю. Гиппенрейтер[110] в 1993–1994 гг. изучали их влияние на внуков репрессированных. Исследователи исходили из гипотезы, что семьи, которые отрывались физически и эмоционально от своих репрессированных членов и забывали о них, должны были обнаруживать менее успешное функционирование в поколении внуков. И, напротив, семьи, в которых поддерживалась связь с репрессированными и память о них, должны оказаться более успешно функционирующими в этом поколении. Их гипотеза подтвердилась. Авторы обнаружили, что существовала достоверная отрицательная корреляция между факторами отрыва от предыдущих поколений и базисным функционированием (состояние здоровья, семейный статус, женитьба, разводы и т. д.).