Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Я излагаю все обстоятельства, следователь спрашивает меня, как долго я знал умершую и видел ли я, чтобы этот Роземайер когда-либо ее посещал. Я отвечаю, что мефроу Парментир семь лет находилась под моим наблюдением и что менеер Роземайер ни разу не бывал в Де Лифдеберге. После чего чиновнику, видимо, посоветовали заняться чем-либо другим, вместо того чтобы расследовать этот случай. Больше об этом я ничего не слышал. Анаклитическая депрессия, – мне пришлось попросить его сказать слово по буквам. Ну и тип.

Между тем Арий уже несколько дней в больнице, и я звоню туда спросить, что они там с ним делают. Доктор Хорнстра, врач этого отделения, бодро рассказывает мне, что для Ария рассматривается вопрос об эвтаназии. Я отвечаю, что предпочел бы в этом не участвовать. Со мною он тоже не раз заводил разговор об этом, но после таблеток для очистки зубных протезов он, в том, что касается меня, окончательно подписал свой приговор: пожизненно, и самому лицезреть, как собственными силами придет к могиле, – потому что для меня Арий абсолютно кошмарный пациент, который в вечер, установленный для того, чтобы совершить последний обряд (когда после бесконечных поисков души ты наконец приносишь ему чашу с цикутой[124]), будет колебаться и просить об отсрочке или, вопреки всем договоренностям, скажет: «Поставь-ка ее вон туда, я, пожалуй, еще подумаю».

Я спрашиваю доктора Хорнстру, знает ли она о страхе, испытывать который этот соискатель смерти, собственно, вовсе не хочет.

«Да, – говорит она, – но как раз теперь он очень стеничен[125] в отношении своего решения». Замечательное словцо, ничего не скажешь, но я вовсе не поручусь, что Арий тем не менее перестал метаться из стороны в сторону. Ишь ты, стеничен!

Интересно, что будет дальше, и на сей раз любопытство мне ничего не стоит, потому что делать ничего не нужно. Разве дело обстоит не так, что, хотя у каждого своя собственная история, при эвтаназии ты, как врач, должен оставить удобную роль чтеца, чтобы помочь умирающему написать последнюю, самую трудную, главу его жизни?

Мефроу Линдебоом, девяностошестилетняя вдова нотариуса, жалуется на боли в ногах. Однажды она уже мне говорила, что это такая же боль, как была у ее деда Артура после кампании 70-го года, под которой она разумела Франко-прусскую войну 1870–1871 годов. По происхождению она немка, и, выдергивая по ниточке то одно, то другое, мы установили, что этот дедушка, старший брат ее отца, родился в 1847 году. Он умер в 1913 году, когда она была юной двадцатилетней девушкой. На ее пятнадцатилетие, в 1908 году, он произнес пророческие слова: «Никогда больше не будет войны. Никогда». Он рассказывал своей внучке истории, которые слышал еще от наполеоновских солдат, сражавшихся в войне 1812 года. Так мы заглядываем в «шахту времени», по словам Боманса[126].

Она спрашивает меня, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы не так мучиться из-за болей в ногах. Я замечаю в шутку, что скоро у нее появятся крылья и эти надоевшие ноги уже не понадобятся. Но она ничего такого и знать не хочет: «Пожалуйста, не нужно. Я тебе безмерно благодарна, но когда я умру, я хочу быть мертвой по-настоящему. Одна моя подруга хочет, чтобы я поверила в реинкарнацию, но я не могу себе ничего такого представить. У меня нет ни малейшего основания в это верить».

Я спрашиваю, а что могло бы указывать на всамделишную реинкарнацию, и она тут же отвечает: «Ну, скажем, встречаешь человека, о котором можешь сказать: смотри, он правильно подходит к жизни, не пасует перед действительностью. Ведь суть в том, что люди чему-то научаются благодаря реинкарнации и живут всё лучше и лучше. Но такого человека я еще никогда не встречала. В определенном смысле все мы одинаково глупы. Сколь ловко мы ни подходили бы к жизни, время от времени каждый из нас попадает рукою в машину. Нужно быть каким-то особенным человеком, чтобы с тобой этого не случилось. Я читала у Хемингуэя, что быка, который побывал в схватке и выжил, нельзя больше выпускать на арену, потому что на этот раз он будет смертельно опасен. Он заметит все уловки тореадора. Это я и имею в виду: никогда еще не видела я человека, который всего лишь снисходительно улыбнулся бы при виде первой попавшейся красной тряпки у себя перед носом. Нет, мы все тут же стремительно бросаемся на нее. Не кажется ли вам, что все мы вступаем в бой в первый раз? И в последний?»

– У вашей подруги единственный выход, – говорю я. – Она могла бы сказать, что все мы находимся в самой первой стадии реинкарнации.

– Ну, это слабый довод.

Бездетная, она поняла, хотя и слишком поздно, что единственный смысл жизни – это иметь детей. Всё остальное не имеет смысла.

– Я молюсь каждую ночь, чтобы Господь забрал меня к себе. Не то чтобы я была слишком религиозна; впрочем, Бог ведь мужчина и делает то, что он хочет. Не станет он слушать женщину.

Я спрашиваю, каковы были ее лучшие годы. «Ах, лучшие годы. Твои лучшие годы – те, в которые ты веришь, что они непременно наступят в будущем». Для нее было хорошее время, когда в 1947 году она уехала после смерти мужа. Несколько лет она жила с тремя подругами в Греции. «Но странно, теперь мне не дает покоя то, что он умер. Я и в самом деле упрекаю его: чёрт возьми! ты так прекрасно ушел, дружочек, так здорово увильнул от старости. Он всегда умел вовремя увильнуть».

Нет, старость не доставляет ей удовольствия, хотя, если б не ноги, она чувствует себя вполне сносно. Она может читать, разговаривать с людьми, немного ходить, иногда посещает концерты; племянники, племянницы и их дети носят ее на руках. И всё же. Я однажды попробовал вместе с ней шутливо перечислить плоды преклонного возраста: сохраняется интерес к жизни, но очищенный от тривиальной шелухи. Это означает отсутствие страха перед будущим, потому что смерть уже неподалеку; никаких забот о том, как устроить дальнейшую жизнь, потому что думать об этом поистине поздно. Не нужно больше заботиться о детях, потому что либо они уже устроены, либо вы им всё равно уже ничем не поможете.

– Молодой человек, – восклицает она, – ты не знаешь, о чем говоришь. Ах, смерть, не так уж она мне интересна. Неужели орды людей, живших до нас, теперь на небесах? Никогда в это не поверю. Или они в аду? Еще более невероятно. Всё это чепуха. Но если ты говоришь: не бойся того, чем ты станешь, значит, ты ничего в этом не понимаешь. Меня страшит только одно: с чем я расстанусь? Сколько всего мне придется оставить на моем трудном спуске в могилу? Потому что на последнем этапе путь будет становиться всё круче, а ты будешь всё менее ловкой, так что в конце концов просто скатишься вниз. От скольких вещей придется отказаться? Что еще у меня отнимут, прежде чем я достигну дна? Нет, меня заботит не то, кем я еще могу стать, но парализующий страх перед тем, чем я могу остаться. Подумайте-ка лучше об одиннадцатой заповеди: «Не старей!»