Михаил Орлов - Александр Бондаренко

Разумеется, что Лористон не был доволен таким успехом в своём посольстве. Уже давно французы привыкли о подобных делах вести пере говор с глазу на глаз или при весьма немногих надёжных людях, а тут надлежало говорить при тридцати особах, как находившихся при знаменитом вожде российском, так и сопровождавших присланного с хищническим препоручением».

Под сообщением подпись по-немецки: «Der Patriot».

Интересно, кто всё это придумал, про «тридцать особ» — наши или англичане?

Ну да бог с ними, с англичанами, — вернёмся к французам. Александр Пушкин впоследствии напишет — совсем по-иному поводу, но очень подходяще для данного случая: «…недолго нежил нас обман». Для нас важно не то, что «недолго», а то, что «нежил» — ибо в то самое время, когда маркиз Лористон докладывал своему императору об успехе визита к русским, князь Кутузов писал своему императору совершенно обратное — на ту же самую тему:

«1812 г. сентября 23.

Село Тарутино.

Всемилостивейший Государь!

…ввечеру прибыл ко мне Лористон, бывший в С.-Петербурге посол, который, распространяясь о пожарах, бывших в Москве, не виня французов, но малого числа русских, оставшихся в Москве, предлагал размену пленных, в которой ему от меня отказано. А более всего распространился об образе варварской войны, которую мы с ним ведём; сие относительно не к армии, а к жителям нашим, которые нападают на французов, поодиночке или в малом числе ходящих, поджигают сами домы свои и хлеб, с полей собранный, с предложением неслыханные такие поступки унять. Я уверял его, что ежели бы я и желал переменить образ мыслей сей в народе…» — впрочем, сказанное далее мы знаем, а потому обращаемся к самой сути. Написанные в этом документе по-французски слова Наполеона, а также самые верноподданнические уверения князя Кутузова, на том же языке изложенные, сразу даём в русском переводе, выделяя курсивом: «Наконец, дошед до истинного предмета его послания, то есть говорить стал о мире, что дружба, существовавшая между Вашим Императорским Величеством и императором Наполеоном, разорвалась несчастливым образом по обстоятельствам совсем посторонним, и что теперь мог бы ещё быть удобный случай оную восстановить: Неужели эта необычная, эта неслыханная война должна длиться вечно? Император, мой повелитель, имеет искреннее желание покончить этот раздор между двумя великими и великодушными народами и покончить его навсегда. Я ответствовал ему, что я никакого наставления на сие не имею, что при отправлении меня к армии и название мира ни разу не упомянуто. Впрочем, все сии слова, от него мною слышанные, происходят ли они так, как его собственные рассуждения или имеют источник свыше, что я сего разговора ни в котором случае и передать государю своему не желаю; что я буду проклят потомством, если во мне будут видеть первопричину какого бы то ни было соглашения; потому что таково теперешнее настроение моего народа. При сём случае подал он мне письмо от императора Наполеона, с коего при сём список прилагается…» Etc.

Честно говоря, в то, что полководец говорил именно так — мол, «проклятие потомства» и иже с ним, — не очень верится! Просто сначала Кутузов откровенно дурачил Лористона, а затем, зная мнительность и недоверчивость своего императора, — дурачил и самого Александра Павловича. И вот, даже не получив никакого утвердительного ответа на свои предложения, французы ждали начала мирных переговоров и не открывали активных боевых действий, пока 6 октября русские не дали им Тарутинского сражения — и в то же время французские войска стали покидать Москву…

Но всё равно «Император Александр I остался недоволен поступком князя Кутузова и выразил это в следующем рескрипте: “Из донесения вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений известно вам было твёрдое и настоятельное желание моё устраниться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с тою же решимостью повторить вам: дабы сие принятое мною правило было во всём его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо…”».

Понять государя можно — он безукоризненно исполнял взятую на себя роль бескомпромиссного «спасителя Отечества»: никакого мира, «пока хоть один вооружённый француз…» etc. Но не понять фельдмаршала Кутузова также нельзя — он выиграл необходимую передышку путём военной хитрости. Признаем, что гораздо легче давать указания из Петербурга, нежели решать насущные вопросы, находясь на театре боевых действий.

* * *

Французы пока ещё верили русским, тогда как русские самим себе — не очень. Фельдмаршал Кутузов вынужден был лукавить перед Александром I, при том что самому русскому государю не слишком доверяли его подданные. Тильзит здорово подорвал авторитет императора; оставление без боя Российской земли и сдача Москвы возмущали буквально каждого. Слово «измена» порхало над радами отступавших войск; в придворных и в военных кругах откровенно опасались каких-нибудь новых унизительных договорённостей с Наполеоном…

Недаром в те же самые дни в офицерских палатках лейб-гвардии Семёновского полка — любимого воинского соединения Александра I, стоявшего на бивуаке под Тарутином, каждый день происходили ожесточённые споры. Молодые офицеры — Иван Якушкин, братья Сергей и Матвей Муравьёвы-Апостолы, князь Сергей Трубецкой, Пётр Чаадаев и иные — кипели негодованием, обвиняя фельдмаршала чуть ли не в прямом предательстве Отечества. Императора не называли, но намёки на него были… Присутствие Лористона вблизи русской армии воспринималось офицерами как доказательство подготовки за спинами сражающихся позорного мирного договора — ибо какого ещё соглашения можно было ждать, когда враг находился в древней столице Российского государства?

Жаждой отмщения горело каждое сердце. Однажды молодые гвардейцы даже поклялись не прекращать борьбы с врагом несмотря ни на что и в случае заключения мира сформировать и возглавить партизанские отряды из собственных солдат, вооружить крестьян и этими силами преследовать французов до тех пор, пока все они не будут изгнаны из российских пределов.

Насколько мы помним, преображенцы, семёновцы и кавалергарды были элитой гвардии и достаточно часто общались между собой. Михаил Орлов бывал на семёновских стоянках и, слушая подобные разговоры, которых никто от него не таил, всей душой сочувствовал патриотическому порыву. Ему очень хотелось утешить и успокоить своих друзей — однако делать этого было нельзя. Он, посвященный во многие тайны Главной квартиры и сам принимающий участие в этой «игре», прекрасно знал, что ведение переговоров с французским посланником — тактический ход мудрого главнокомандующего, а потому французы питают на их счёт ничем не подкреплённые иллюзии… Вот только сказать об этом Михаил не мог: лишь намекни, что никакого мира не будет и быть не может, — и радостное это известие разлетелось бы по русскому лагерю.

Отечественная война 1812 года пробудила во всех слоях русского общества небывалый патриотический подъём, чувство национальной гордости, сознание личной причастности к судьбам России. Что бы там потом ни говорилось, но именно это сознание вывело офицеров гвардии на заснеженную Сенатскую площадь в Петербурге 14 декабря 1825 года…