Осень в карманах - Андрей Аствацатуров

Топоров затянулся сигаретой, а потом продолжил.

– Я несколько раз ходил в горы, так оттуда вид, когда смотришь вниз, – обосраться можно, до чего красиво. Белые глиняные мазанки с оранжевой черепицей, а вокруг – виноградники, цветы и бесконечная крымская степь. Бродят звери, почти открыто, пока еще не пуганные, турьё с дебильными платками еще не понаехало. Я сам видел несколько раз лису и один раз даже дикого кабана-пидораса…

Топоров потушил сигарету, отпил пива и, приподняв подбородок, принялся поглаживать свою седую бороду. Его красноватые глаза светились каким-то молодым южным задором. Мимо с грохотом проехала поливальная машина, и в воздухе резко запахло хлоркой.

– Виктор Леонидович, можно у вас огоньку? – попросил Погребняк.

– Я тогда ходил в один поэтический семинар, – снова начал Топоров, протягивая ему зажигалку. – Так там…

– Что за семинар? – поинтересовался я.

– Да херня собачья, ничего особенного, – отмахнулся Топоров. – Его вёл Эткинд, Ефим Григорьевич. Был у нас такой переводчик… Важный такой, успешный, вальяжно-снисходительный, такой советский барин. Автомобиль, дубленка, рестораны, любовницы – всё как полагается. Правда, внешность у него была немного обезьянья. Я даже эпиграмму сочинил: «Не сказала Гретхен „да“, посмотрев на Эткинда».

Мы с Погребняком засмеялись.

– Гретхен – это из Фауста, – пояснил я Погребняку.

Погребняк выпустил дым изо рта и серьезно сказал:

– Спасибо тебе, Андрюша, а то я такой дебил, что сам не знаю.

– Да я…

– Эткинд нас версифицировать учил, – перебил меня Топоров. – Ну, подбирать правильно рифмы и соблюдать размеры. Суть была вот в чем: он давал нам одну строчку, а мы ее должны были развернуть в стихотворение. Так вот, вернулся я из Крыма – первым делом пришел на семинар. Опоздал чуть-чуть – я всегда опаздывал. А он уже дает задание – сочинить стихотворение о летнем море. И даже успел придумать первую строчку: «Сверху плавает судак».

– Чушь какая… – возмутился Погребняк. – Так и тянет сказать, что снизу плавает…

– Саша, – в сердцах перебил его Топоров, – и дураку понятно, кто там может плавать снизу, если такая рифма! Но вам, как философу, не стоит мыслить столь стереотипно.

– Он бывший панк, – вмешался я.

– Не бывший, а последний! – раздраженно поправил меня Погребняк и потушил сигарету.

– Да ну вас обоих в жопу! – засмеялся Топоров. – Дайте дорассказать! Я, если хотите знать, тоже где-то панк…

Мы притихли.

– Встал я со своего места, – продолжил Топоров, – и говорю: ну, Ефим Григорьевич, что же тут придумать можно? Ведь лезет в голову одна херня. А он мне отвечает, любезно так, с улыбкой: вы ведь, говорит, Виктор Леонидович, во-первых, не выражайтесь, а во-вторых, включайте воображение. Вы же, говорит, у нас поэт. К тому же с Черного моря приехали, вон какой у нас загорелый. Откуда, кстати? Из Судака, говорю. Тот прямо от радости в ладоши хлопнул. Тем более, говорит, раз из Судака. Подумайте, может, тут смешной каламбур получится? Я оглядываюсь, думаю, что за херня, в самом-то деле, может, меня поддержит кто-нибудь? Смотрю – нас никто не слушает. Все уже сидят, пишут, как послушные дураки, стихотворение про то, что сверху плавает судак. Спорить с ним никто не хочет. Он же у нас типа мэтр. Ну, делать нечего… Я тоже сел и в пять минут сочинил.

Стихотворение, которое сочинил Топоров об июньском море и о Судаке, звучало так:

– А как Эткинд отреагировал? – спросил я после того, как мы все отсмеялись.

– Да никак. Принял у меня листок, молча прочитал, поджал губы. Остальные еще сидели и сочиняли. Это, говорит он мне, у вас из личного опыта? Типа он пошутил… Эткинд, кстати, шутить никогда не умел, но всегда почему-то пытался. Да, говорю, Ефим Григорьевич, это всё, что мне вспомнилось. Еще, говорю, помню, как мы с Лёней Аствацатуровым в Коктебель ездили и пили там коньяк. Потом весь писательский пляж заблевали и обоссали.

– Будете что-нибудь заказывать? – около нашего столика встала симпатичная официантка, одетая по-летнему, в открытой блузке с короткими рукавами. Блузка была синего цвета и резко контрастировала с ее белой, еще не загоревшей кожей.

– Ребята? – спросил Топоров. Он снова взял сигарету.

Погребняк отрицательно помотал головой.

– Нет, спасибо, ничего не будем, – сказал я.

– Просто мы через десять минут закрываемся, – пояснила официантка.

– Я тоже тогда ничего не буду. Можно, наверное, счет принести, – кивнул Топоров и продолжил, когда официантка отошла: – Эткинд услышал только слово «Коктебель». Услышал, прямо оживился весь, встрепенулся и давай рассказывать, как он приезжал туда в дом отдыха Союза писателей, как будто это всем до усрачки интересно. У него была такая дурацкая манера – с очень таинственным видом произносить банальности. Он стал говорить про море, про Кара-Даг… Шесть раз произнес слово «чарующий». А потом начал вспоминать про волошинские места. Как ходили они в дом Волошина, к Марье Степановне, его вдове, как читали июньскими ночами стихи Волошина, как забирались на гору Волошина и фотографировали Кара-Даг с его профилем.

– Как это – с его профилем? – не понял Погребняк.

– Это неважно, – отмахнулся Топоров. – Там, в Коктебеле, всем дуракам везде мерещится профиль Волошина. Даже когда они смотрят на горы или когда на горшке сидят.

Он закурил.

– В общем, Эткинд мне говорит: ладно, Виктор Леонидович, идите на свое место и сочините стихотворение про волошинский Коктебель в июне. Думаю, хорошо же, сейчас я тебе сочиню. Сел и написал. Кстати, Саша, можете взять его эпиграфом к вашему докладу о Волошине и о телесности.

Топоров выдержал эффектную паузу и произнес:

– Из зада выпала горошина – ни дать ни взять портрет Волошина.

Мы с Погребняком снова засмеялись.

– Всё, ребята, – подытожил Топоров. Он потушил сигарету и поднялся. – Пора, а то на метро не успеем. Вам, Саша, я желаю удачно съездить. А мне… зайду-ка я в туалет – оправиться…

Через два дня Погребняк уехал в Крым на конференцию. Крым и в самом деле считался колыбелью европейской цивилизации, подтверждая название конференции, на которую собрались молодые ученые. Его обживали когда-то очень давно древние греки, потом – венецианцы, генуэзцы, татары… И теперь сюда приехали они, молодые петербургские ученые, жители северной европейской столицы.

Погребняк мне рассказывал, что всё было в точности так, как это описывал Топоров. Судак в июне и впрямь оказался почти земным раем, напоенным неслышной музыкой и величественным спокойствием. Искрящееся малахитовое море, изумрудная трава в степях, густой теплый воздух со странными запахами, белые глиняные мазанки, утопавшие в цвету, – всё это выглядело даже еще красивее, чем описывал Топоров.