Русские уроки истории - Дмитрий Евгеньевич Куликов

«первобытная община — рабовладение — феодализм — капитализм — коммунизм» не отводили социализму самостоятельной роли и не допускали мысли, что он может просуществовать хотя бы несколько сотен лет. Хрущёв был намерен достичь коммунистического состояния за двадцать лет, то есть за время жизни одного поколения.

История распорядилась иначе. Выстроенное народное государство стало реальностью и настоятельно требовало политической самостоятельности, а вот партия своей новой роли выстроить не сумела. В результате это она «растворилась» в государстве. Сталинский СССР вовсе не был стерилен в отношении рыночной формы организации хозяйства. Напротив, очень многое — в том числе продовольствие — производилось и распределялось рыночным способом[31]. Ликвидация рыночных отношений — и одновременное появление дефицита продовольствия и товаров народного потребления — характерны для послесталинского периода эволюции СССР.

Теорию социализма строить не стали, к 1968–1969 годам теоретическую социологию запретили — ведь тогда надо было бы проблематизировать теоретические конструкции Маркса, что было запрещено прежде всего самой идеологической корпорацией — иерархами коммунистической церкви. Построенное в СССР общество осталось неизвестным и непонятным самим его создателям. Поэтому научные основания сверх-власти коммунистической партии съёжились до историографии, научный коммунизм как дисциплина превратился в утопическое учение, а политическая монополия поддерживалась практически одной только светской верой в коммунизм, обесценивание которой пошло рука об руку с разрядкой и разоружением, возможность и допустимость которых были внушены советскому руководству Соединёнными Штатами Америки.

О разных сущностях социализма и коммунизма

Марксизм как доступная в то время философия и научная теория общественного устройства не обладал достаточным позитивным содержанием для исторической работы такого масштаба, за которую взялись большевики. Поэтому троцкистская стратегия развития революционного успеха и не предполагала никакого «строительства». Россия должна была стать запалом взрыва мировой революции и сгореть в его огне. Остановить троцкизм оказалось не так-то просто. Сталинская версия коммунистической идеологии серьёзно отличалась не только от марксовой, но и от ленинской. У. К. Буллит-младший, встречавшийся с Лениным, сообщал, что Ленин размышлял о возможности сохранить за собой власть в пределах бывшего Московского царства. Сталин же восстанавливал империю — единственную возможную форму существования русского государства, которое должно было быть построено заново и по новым лекалам.

Авторы рубежа XIX и XX веков, оценивавшие Маркса без религиозного почитания, отмечали, что Маркс — всего лишь буржуазный английский экономист (пусть и не англичанин по рождению), продолжавший программу, что была начата Адамом Смитом. Такую оценку мы находим, например, и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова. И это в целом верно, так как в своих экономических трудах Маркс избегал далеко идущих социально-политических выводов, а в работах социально-политического содержания чаще всего руководствовался политической злобой дня. При этом наиболее важные работы, выражавшие его взгляды на общество и историю, написанные в 1844–1848 годах[32], оставались неопубликованными до 30-х годов ХХ века.

Своевременно увидели свет лишь немногие работы, подчинённые логике личного участия автора в политической борьбе и пропагандистски заострённые, вроде «Манифеста коммунистической партии» с его апологией практического преобразования мира. В связи с этим формулировка и обнародование идей Маркса стали делом марксистов — истолкователей и популяризаторов — Фридриха Энгельса, Карла Каутского и их многочисленных последователей. В своем стремлении сделать эти идеи доступными представителям пролетариата (которым они вроде бы и адресовались), они отдавали предпочтение доходчивости перед строгостью научной логики и последовательностью мысли.

Возникший в результате «популярный», а точнее «вульгарный марксизм», не предлагал, казалось бы, ничего отличного от либертарианской утопии. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Всё у неё должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм — пусть даже коллективный, а не индивидуальный.

Между тем личность не может быть метафизикой человека. Человек есть душа, а личность — лишь лица, в которых она действует в мире. Личность без души невозможна и не имеет смысла. Как бы мы ни превозносили её, на этом пути невозможно преодолеть Отчуждение человека. Маркс прекрасно понимал это. Ересь Гегеля, попытка построить философию как религию, доведённая до человекобожия левыми младогегельянцами во главе с Людвигом Фейербахом, была подвергнута им сокрушительной критике в той же «Немецкой идеологии». Маркс доказывал несостоятельность любых притязаний человека на божественное достоинство (мог ли еврей думать иначе?). Он никогда не пользовался в своих рассуждениях словом «личность», а его термин Menschlichkeit («нечто, присущее исключительно человеку») в навязанном ему полемикой атеистическом дискурсе был точной параллелью «души».

Вульгарный марксизм апеллирует к страстному желанию бедных овладеть благами богатых. Он — строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их[33]. Это та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.

Но это никак не учение Маркса. Маркс проблематизирует природу самого богатства, указывая, что богатство — это условие свободы от труда. Однако его экспроприация сама по себе от труда не освобождает. Грабёж позволяет потребить награбленное, то есть уничтожить его — и вернуть пролетария-грабителя к поиску того, кто купит его труд. В условиях господства частной собственности богатство освобождает от труда одних и принуждает к нему других. Уничтожение частной собственности при коммунистической революции устраняет эту поляризацию. Оно не освобождает от необходимости производить богатство, а позволяет избавить его от роли средства принуждения к труду, направив его тем самым на освобождение от труда всех его участников. В том смысле, что создание богатства не прекращается, но перестает быть трудом по понятию как подневольной деятельностью. То есть экспроприация богатства — это не «акт коллективного эгоизма», а необходимое условие тотальной реорганизации коллективной деятельности.

Беда в том, что понимание всего этого пришло к тем, кто делал своё дело «под знаменами марксизма» слишком поздно. Внутрипартийные дискуссии — вначале политические, а потом и идеологические — прекратились в 1927 году. К тому времени всеобщим достоянием стал вульгарный марксизм. Публикация основополагающих текстов марксизма ничего уже не могла изменить. Официальная (вульгарная) версия марксизма под давлением политических императивов стала светской верой без Бога, а возможности творческого развития теории были утрачены. Многообещающая попытка вернуть все в русло развития в 1960-е[34] была пресечена.

Неудивительно, что, сохранив вульгарный марксизм в качестве официальной религии власти, на стадии «развитого социализма» мы записали в программу КПСС ценности потребительского общества, то есть враждебного нам либерально-буржуазного проекта — «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления.