Третья Мировая Игра - Борис Гайдук

Совсем запутался. Завтра же надо на холм пойти, без всякого случая, просто пойти и позвать ее с собой. Только вот как это делается? Не знаю. И спросить не у кого, все в Калугу смотались. Никого из женатых знакомцев не осталось. Но отчего-то кажется мне, что все само собой образуется…

Перед сном достал увеличительное стекло, разложил, долго рассматривал. «Алеше за успехи и прилежание». Хоть бы что-нибудь об этом мальчике узнать. Сколько ему было? Двенадцать, четырнадцать? А может быть, восемь? Древние люди умнее нас были, в школу с шести лет поступали. Теперь понятно почему. Неужели на целом свете не найдется человека, который знал бы про этого Алешу? Не может такого быть. Наверняка сохранились книги или записи, в которых история каждого человека прослеживается. Надо только отыскать эти записи…

— Здравствуй, Маруся.

— А, это ты? Привет. Чаю хочешь?

— Нет, спасибо. То есть, конечно, хочу…

— Тогда пойдем в дом. У меня особый чай. В ваших лесах насобирала. От бабушки старинный травник остался…

В доме все чисто прибрано, на полу цветастый вязаный коврик. На стенах много картин. Картины чудные, я к ним сразу взглядом приклеился. Нарисовано все как бывает в жизни, но как-то так, что все мелкие подробности словно под моим увеличительным стеклом видны. Там, где люди нарисованы, сразу ясно, кто из них добрый, кто с хитрецой, кто ленивый, кто мечтательный. Там, где кони или другие животные, тоже все понятно: один ищет водопоя, другой оберегает детенышей, этот на солнышке греется, тот на охоту вышел. Даже деревья на картинах как будто свое лицо имеют.

— Нравится? Это мои…

— Твои? Не может быть!

Что я брякнул! Такая грубость вышла! Смеется.

— Может, может…

Не заметила бестактности моей. Как хорошо! Или притворилась, что не заметила. А мне что же? Тоже сделаю вид, будто ничего плохого не сказал.

— Значит, ты художница?

Хорошо, если бы она оказалась художницей. Отчего-то это было бы мне близко. Опять смеется.

— Нет, просто для себя рисую…

Так даже лучше.

— Очень красиво. Просто глаз не оторвать.

Смотрю на картины, отворачиваю голову. Зачем? Не за этим ведь пришел. Но спросить, будет ли она жить со мной, совсем уже невозможно. Будто в болоте увяз. А на ней сегодня короткая маечка, легкие брюки по городской моде, волосы по плечам распущены. Загорелые голые руки. Что такого в женских руках, чем они отличаются от наших? Почти ничем. Тогда почему же смотреть на них мне так трудно и сладостно, какая-то вспышка в голове от каждого такого украденного взгляда делается?

— Спасибо. За этим я, собственно, сюда и приехала. Я живопись имею в виду. Все, о чем в Москве только подумаешь, здесь сразу ложится на холст. Заколдованное место у вас тут.

Сейчас. Сейчас скажу… Это как с высоты в воду нырять. Если хоть на секунду забоялся — никогда не прыгнешь. Только сразу, не примериваясь, головой вниз.

— Послушай, Маруся…

Какое нелепое имя. Так сумасшедшую старуху звали…

— Можно Маша…

Да, вот так хорошо.

— Маша…

Маша. Какое красивое имя.

— Да?

— Маша… я…

Не шевелюсь и почти не дышу. Если хоть чуть-чуть двинусь, все рассеется, пропадет. А может, я умер? И душа моя плещется в небесных струях. Пусть так…

— Эй… Эй, ты живой?

Я улыбаюсь. Надо пошевелиться. Чтобы она и впрямь не подумала, будто я умер. Погладить ее волосы, например, или провести рукой по голому животу. Или провести рукой по ноге от коленного изгиба до самой сладкой впадинки…

Чай обжигает брусникой и холодит мятой. Никогда столько чаю не пил. Будто родился заново. Но сразу взрослым и сильным. Такое чувство, что весь мир могу поднять и на плечи себе взвалить.

— …но жить там совершенно невозможно. Огромный город, пятьсот тысяч человек…

— Пятьсот тысяч? Ты не путаешь? У нас во всей области без малого двести.

— Ничего я не путаю. Пятьсот, а с приезжими и все шестьсот. Представляешь?

— Я в Москве всего два раза бывал…

— И нечего там делать. Руки опускаются. Такие рожи бывают, что без содрогания взглянуть невозможно. Здесь не то. Каждый человек отдельно живет, нет того людского теста на улицах…

— Людского теста?

— Ну да…

— Это ты хорошо придумала. Очень выразительно. Сразу зрительный образ появляется. Как будто бы много людей, и из них, как из песчинок муки, замешивается тесто.

— Точно. Зрительный образ, ты сказал?

— Ну да…

— Зрительный образ. Надо же…

Неужели это она и это я? Я и она? Каждое слово разговора будто кусок сладкого яблока откусываю. А сама она слаще любого яблока, слаще меда и сахара. Смерть и воскресение слиты в нас с ней, снова желанная смерть, и снова длительное рождение обратно в мир.

— А еще я тебя здесь встретила. Значит, не зря приехала.

— И я тебя. Тоже не зря приехал.

— Но у тебя папа умер… Ой, прости…

Отпрянула, потупилась.

— Папа бы, наверное, за меня порадовался. Он ведь не простой был человек…

— Не простой? Это что значит?

Погоди. Зачем я про отца говорить начал? Да и пусть. Все неважно рядом с Машей, все к ее ногам положу…

Вытащил письмо, прочел вслух, невольно подражая папашиной интонации. Показал свою недавно обретенную реликвию. Маша бережно взяла ее в сложенные лодочкой ладони. Посмотрела сквозь стекло на ноготь большого пальца. У меня от этого ее жеста почему-то на миг остановилось дыхание. В точности так сделала, как я сам вчера. Защелкнула стекло обратно. Помолчала. Меня даже сомнение посетило — не поторопился ли я с признанием.

— Пойдем, — Маша мне говорит. — Я тебе тоже кое-что покажу.

— Куда?

— На чердак.

Накинула халатик, затянула пояс. Что там, на чердаке?

— Теперь мне все понятно, — Маша на ходу ко мне оборачивается. — Я, признаться, что-то подобное и подозревала. Виделось мне в нашей жизни нечто трагикомическое, гротескное. У некоторых заволжских народов есть мифы о том, что боги прогневались на людей и лишили их памяти. Я ведь была в нескольких экспедициях. До самого Урала доходила.

— Как интересно! Расскажешь?

— Конечно. Но уж интереснее твоего рассказа ничего нет.

— Только смотри, это большая тайна. Опасная притом.

— Я все понимаю. Лестница вон там, внизу.

Вытаскиваю из-под лавки лестницу. Как будто спрятана она там, под пустыми мешками. Приставляю к чердачному проему. Лезем вверх, Маша первая, я следом. На чердаке пусто. Ни сена, ни соломы, ни старого хлама. В недоумении оглядываюсь. Маша с трудом отгибает от кровли уголок рубероида.