Три дня - Бернхард Шлинк

— Может быть, нам надо бы…

— Нет, не надо, — сказал Ульрих и, обняв жену, держал ее так, пока шум дождя не проник в ее сердце. Тогда и они тоже занялись любовью.

Карин не спала, она слушала дыхание мужа и думала о завтрашней проповеди. Назначить молитвенную встречу было для нее чисто рефлекторным действием, вошедшим в привычку после бесчисленных двух- или трехдневных слетов молодежи, готовящейся к конфирмации, подготовительных собраний, съездов и синодов. Но не предлагать же друзьям рутинную проповедь! Тут нельзя допустить ни одного случайного слова. Она должна сказать им только то, про что твердо знает, что это так. А что она твердо знает? Она знает, что не могла бы, как Ильза, подставить ножку Марко, чтобы тот споткнулся, и от этого ей стало стыдно.

Самым счастливым сном заснули Маргарета и Хеннер. Они были счастливы, потому что ничто им друг в друге не мешало, ничто не раздражало. Конечно, на некоторые вещи можно не обращать внимания, если сталкиваешься с ними в первые дни и недели влюбленности, но если ничего такого нет вообще… Они были счастливы оттого, что им нравилось все, что они узнавали друг о друге. Узнали они немногое: она не рассказывала ему о своих переводах, он не рассказал ей о своих репортажах, они не познакомили друг друга ни со своей родней, ни с друзьями, ни с любимыми книгами и фильмами. Но Маргарете понравилось, как он помог Кристиане, а ему понравилось то смешанное выражение сомнения и снисходительности, с каким она тогда на него посмотрела. Они были счастливы оттого, что всеми чувствами получали удовольствие друг от друга: и обонянием, и осязанием, и вкусом. Лежа обнаженными в Маргаретиной постели, они наслаждались тем, как полюбились друг другу их тела, и тем, что сердце при этом не остается безучастным, что эта любовь такая личная, такое личное сокровище. К шуму дождя за раскрытым окном прибавился стук падающих на крышу струй. Они уснули в доме из дождя.

Дождь пропитал водой песчаную почву. Собираясь в ручейки и лужи, он смывал все кочки, разливался по двору, подтопил подвал. Растения радовались дождю. До сих пор лето стояло засушливое и все в саду чахло: гортензии возле ворот и у подъезда, кусты малины и помидоры вокруг садового домика и даже дубы, листва которых утратила свежесть и поблекла. Проснувшись среди ночи и прислушавшись к шуму дождя, который, как ей показалось, еще усилился, она порадовалась за гортензии, подумав, как они заиграют красками, как нальются спелостью ягоды малины и помидоры и как пышно зазеленеют величавые дубы. Она снова заснула, потом снова просыпалась, а дождь все шумел и шумел за окном и по крыше.

Это тоже неотъемлемая особенность, присущая здешней земле: порой ее накрывает дождем из низко нависших туч, и капли падают тонкими струйками, как на японских гравюрах, и вязкая, отяжелевшая почва прилипает к башмакам. Зарядившему дождю не видно конца, и только рассудок спасает человека от страха перед неминуемым потопом, который не прекратится, пока не затопит всю землю.

Маргарета знала, что вода протечет в подвал, просочится сквозь ржавую крышу на чердак, а когда воды наберется столько, что заработает и переполнится водовод между обоими домами, зальет и кухню. Пережив первую такую мини-катастрофу, Маргарета при следующем большом дожде попыталась предотвратить протечки, заткнув опасные места мешками с песком и пластиковыми панелями. Это мало что дало. Несмотря на все усилия, из подвала снова пришлось вычерпывать воду и подтирать полы на чердаке. Когда-нибудь они с Кристианой доживут до того дня, когда, поднакопив денег, можно будет провести дренаж вокруг дома и перекрыть крышу. Но если они так никогда и не соберут необходимых денег, Маргарета и с этим готова была смириться. Потопы были неотъемлемой частью здешней земли, которую она так любила. А любовь к родной земле, как считала Маргарета, включала в себя готовность терпеливо сносить все, что несет с собой ее природа: холод, жару, меланхолию, засуху, потопы.

Маргарета повернулась и легла на бок — спиной к спине с Хеннером, попой к попе. Она и сама не могла объяснить, откуда у этого лежания рядом берется такое успокоительное действие, но оно, несомненно, было. Как у них все сложится дальше? Он будет наездами бывать у нее в деревне, она иногда у него в городе, а иногда они вместе будут куда-нибудь ездить? Она и сама не знала, каким образом ей бы хотелось устроить их отношения. Она любила свою свободу и уединение. Но, попробовав однажды близости с Хеннером, она почувствовала, как в ней неожиданно пробудилась давно, казалось бы, забытая тяга к человеческой близости и теплу. Но перебираться в город она не будет. Эту землю она никогда не покинет.

Она вслушивалась в шум дождя. В памяти всплывали картины прошлого. Ночь в полевой хижине, когда она, семилетняя, сбежала из дому, и тут вдруг начался дождь, а она еще не знала наверняка, не зальет ли он все своими потоками, не смоет ли все что ни есть на земле. Лето, когда она работала на уборке урожая, день-деньской выкапывая картошку из размокшей земли и закоченелыми руками отчищая ее от грязи. Ту субботу, на которую пришлась свадьба ее лучшей подруги, когда понадобилось положить доски через необъятную, глубокую лужу перед дверями администрации, чтобы туда могли войти бургомистр, жених с невестой и гости. Всплыли воспоминания о пережитых депрессиях, которые нападали на нее, когда дождь лил непрестанно и конца ему не было.

Затем она мысленно пересчитала имеющиеся в доме ведра. Пять? Шесть? Когда кончится дождь, они встанут цепочкой и вычерпают воду из подвала. Марко будет передавать ведро Андреасу, Андреас — Ильзе, Ильза — Йоргу. На этой мысли она с улыбкой заснула.

Сон Ильзы был неглубок, она часто просыпалась, а на заре проснулась окончательно, почувствовав, что сна уже нет ни в одном глазу. Она подошла к окну и увидела, что весь двор, дуб и сарай окутаны пеленой дождя. Поработать над книгой на скамейке у ручья не получилось. Она убрала со стола кувшин с водой и таз для умывания и придвинула стол и стул поближе к окну. Как раз хватит света, чтобы писать.

Ильза сама не знала, отчего у нее в последние два дня прибавилось уверенности в том, что ей надо писать. Может быть, она незаметно окрепла в ней за те месяцы, пока она, словно бы не всерьез, начала подумывать о писательстве? Появилась ли она в ней как отпор тому неуверенному отношению к жизни, которое чудилось ей в окружающих? Появилась ли она под влиянием испуга, который она пережила, наблюдая за Йоргом, сделавшим ставку на неправильно выбранный жизненный путь и в результате оставшимся с пустыми руками? Как бы там ни было, она обрела уверенность.

В то же время она еще не могла с уверенностью решить, как ей вести дальше повествование о жизни Яна и чем его закончить. На примере его истории можно было рассказать известную историю немецкого терроризма; в любом случае ее необходимо было исследовать. Здесь она могла дофантазировать и то, чего нельзя восстановить документально: историю нерасследованных убийств и непойманных террористов. Так или иначе, но чем она закончит свою историю? Поймают ли Яна? Будет ли он застрелен? Взлетит на воздух, мастеря самодельную бомбу? И что будет, если его схватят? Отсидит ли он свой тюремный срок? Добьются ли его освобождения? Вырвется ли он сам на волю? Нет, это приведет лишь к продолжению старой истории. Он должен отсидеть свой срок до конца. Но как он к этому отнесется? Будет ли он чувствовать себя военнопленным той войны, которую начал сам? Будет ли чувствовать себя жертвой? Будет ли он упорствовать? Или раскается?