Собрание прозы в четырех томах - Сергей Донатович Довлатов

Без шнапса я трачу на себя двадцать пять рублей в месяц. Не больше. Есть какие-то халтуры. Какие-то бандероли… Есть четыреста друзей и приятелей…

Обстоятельства развиваются так стремительно, что думать о заработках, калориях, полуботинках — безумие.

У Лены и Кати все хорошо. Они в Риме. Купаются в море. На днях едут в Бельгию. Оттуда в Париж. Мы четыре раза говорили по телефону. Узнал много любопытного…

Очень хочется в Таллин. Постоянно что-то мешает. Подготовил для Вас несколько замечательных историй.

С книжкой поздравляю. То, что Вас издали, — большая радость для меня…

Я поэзией не занимаюсь и люблю целиком только двух поэтов — Бродского и Мандельштама. Еще мне нравятся несколько стихотворений Вийона, Пушкина + „Медный всадник“, отдельные строфы Ахматовой, Языкова („Не вы ль услада наших дней…“), Тютчева („Эти бедные селенья…“), Пастернака („Когда случалось петь Дездемоне…“), Вяч. Иванова („Когда ж противники увидят…“). И кажется, все. Все мои любимые стихи я готов воспроизвести за один час…

Книжку пришлите обязательно!

В Ленинград не собираетесь? Тут рядом поселился <…> Он называет бормотуху коньяком, а коньяк — отравой. Достигая, таким образом, полного блаженства. Истинно литературное отношение к жизни. То есть слово как бы важнее предмета…

Лиля! Я хоть и большой шутник, но душа у меня сугубо патетическая. Любой дружелюбный жест волнует меня чрезвычайно. Этим я, как правило, и ограничиваюсь.

Спасибо за все. За добрые слова и приглашение. Все помню…

И если жизнь — выявление опытом путей добра и зла, то я к чему-то пришел. Думаю, не к разбитому корыту. Хотя толстею, седею, зубы начисто вываливаются — голубые, розовые, беж…

Наши письма, в общем-то, лишены содержания. Они — лишь сигнал приязни. Попытка сохранить температуру отношений до будущей встречи».

«Милая Лиля! Спасибо за книжку. Автографом хвастаю.

Моя же книжка вышла черт знает где. Жена и дочь уехали черт знает куда.

Я не пью. Немедленно напишите ответ. А то у меня случится запой.

„Гетсби“ — один из самых любимых моих романов. Я бы их так расположил: „Деревушка“ Фолкнера, „Преступление и наказание“ (угадайте, кто автор), „Портрет“ Джойса, „Гетсби“, „Путешествие на край ночи“ Селина, „Арап Петра Великого“, „Гулливер“, „Бовари“… а дальше уже идет всякая просто гениальная литература. Пропустил „Милого друга“, „Мастера и Маргариту“ и „Воскресение“. И „Постороннего“ Камю.

Я ношусь по инстанциям, оформляю документы. В Таллин приеду обязательно. А Таллин без Вас — это Пайде, а не Таллин. Значит, встретимся.

Вот еще что забыл сказать. Загадка, тайна „Гетсби“ в достижении большого эффекта исключительно малыми, невидимыми средствами. Такой стилистикой владеет любой наш коллега по „Советской Эстонии“. У коллег стилистика даже обильнее и прекраснее.

Посылаю Вам единственную цитату, которую выписал за всю мою жизнь. Лилька, задумайся! И „приходи в ужас“:

„…Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он далек от этого идеала…“ (Пастернак)».

30.05.1978:

«Милая Лиля! Есть оттенок чеховской драматургии в нашей переписке. Происходит что-то важное, а мы обмениваемся репликами, как два участника ЛИТО.

Теперь, бля, о Лермонтове. Во-первых, исказили хрестоматийную цитату. Надо: „Есть речи — (Вы пропустили тире) значенье темно иль ничтожно, но им (а не ей, как у Вас) без волненья…“ и т. д. Но это мелочная снобистская придирка. Дальше. Подобные „речи“ в стихотворении Лермонтова — образ, фигура. Даже некий синдром. Сам же он изъяснялся довольно внятно. Нет? Если обнаружите у Лермонтова строчку ничтожного значения, я буду абсолютно раздавлен. А если уж долю безвкусицы („необходимую“) (Е. С.), то я откажусь от намерения эмигрировать и остаток дней (дней восемь) посвящу апологетизации безвкусицы. Надену малиновые эластиковые дамские брюки, вышью на жопе Христа, вытатуирую на лбу слово „Евтушенко“ и сфотографируюсь группой у памятника „Русалка“.

Лиличка. Целую Вас.

Хотелось бы кончить могуче, эпохально, роково. Как-то обобщить жизнь. Лиля! Все — прах, тлен и суета, как выразился один таможенник, просматривая антикварные книги моего отбывающего друга — библиофила…»

Недавно мой друг, уезжая в Америку, на проводах-поминках оговорился спьяну: «Все мы умрем своей жизнью!»

Сергей Довлатов сказал мне как-то: «Я только очень боюсь за вас: а вдруг вы проживете всю жизнь в этом городе, в этой газете…»

Только кажется, что получится целый венок сонетов. Жизнь довольно быстро запахивается в перекрестную рифму. Хотя еще некоторое время жмется и передергивается, как в любимом рассказе Довлатова «Бобок».

Таллин, 1992

Нина Аловерт. Нью-Йорк. Надписи и фотографии

Нина Николаевна Аловерт (род. в 1935 г.) — театральный критик, журналист, фотограф, окончила исторический факультет ЛГУ, работала на кафедре истории Средних веков, зав. музеем Театра комедии, театральным фотографом в театрах им. В. Ф. Комиссаржевской и им. Ленсовета. В 1977 г. эмигрировала в США. Печатается в русской зарубежной периодике, а как балетный критик и фотограф — в англоязычных изданиях, в том числе в Британской энциклопедии. Автор многих статей в «Международном словаре балета» (Лондон) и книг «Барышников в России» (1984, на английском и немецком), «Владимир Малахов» (2003) и др. Живет в Нью-Йорке.

Сергей Довлатов надписывал свои книги друзьям и знакомым с охотой и без малейших затруднений. Почти все посвящения, которые мне приходилось читать, остроумны и смахивают на экспромты, хотя, как я знаю, большая их часть тщательно обдумывалась заранее.

По автографам Довлатова на подаренных мне книгах можно судить не только о галантности автора, но и — до некоторой степени — о стиле отношений в среде нью-йоркской русскоязычной эмиграции в 1980-е годы. Речь идет, разумеется, о художественной интеллигенции, то есть о людях свободных, мало кому в мире подходящих, но и не слишком доступных профессий. Поскольку обращены эти маленькие, чаще всего шутливые, послания ко мне, без моей персоны в рассказе тоже не обойтись.

Итак, надпись первая — на «Невидимой книге»:

О! Если б мог в один конверт

Вложить я чувства, ум и страсти

И отослать его на счастье

Милейшей Нине Аловерт!..

Тогда бы дрогнул старый мир

И начался всеобщий кир!

15 ноября 79, New York, С. Д.

«Кир» и без пожеланий Довлатова охватил все слои богемно-художественной интеллигенции, широкий поток которой хлынул в Нью-Йорк в 1977–1979 годах. Несмотря