Периферийный авторитаризм. Как и куда пришла Россия - Григорий Явлинский

Взаимное воздействие, которое экономические отношения и политическая система несомненно оказывают друг на друга, на самом деле не является столь простым.

Прежде всего, в нем нет иногда приписываемой ему жесткости и категоричности. Отмечаемые здесь закономерности являются не однозначными, а вероятностными, и просматриваются лишь на больших совокупностях объектов, отобранных с помощью сознательно выбранных критериев. Несмотря на попытки привлечь для их доказательства продвинутый математический аппарат, они, по сути, остаются гипотезами, которые могут оказаться неверными при привлечении для анализа исходного материала, иным образом отобранного и препарированного, либо при попытке распространить их на более широкий временной горизонт.

Многое зависит здесь от интерпретации смысла и характера деятельности тех или иных институтов, которая сильно зависит от интересов и стереотипов сознания исследователей. Это вдвойне верно, когда речь идет о таких субъективных по своей природе понятиях, как свобода и несвобода, демократия, легитимность и т.п.

Кроме того, влияние политических и экономических институтов является взаимным и не обязательно однонаправленным. Так, экономика может объективно толкать развитие политических институтов в одну определенную сторону, а сами эти институты в силу тех или иных причин могут эволюционировать в противоположном направлении, заталкивая экономику в рамки совсем иных отношений. Если бы это было не так, мы бы не могли, как сегодня, наблюдать довольно большое разнообразие разного рода смешанных политических моделей, в которых одновременно действуют разные и даже несовместимые по направленности своего действия принципы и механизмы.

Так или иначе, в реальности мы всегда имеем дело со сложной системой отношений, которую невозможно точно и адекватно описать двумя-тремя расхожими штампами и характеристиками, – жизнь ведь, действительно, «богаче любой схемы», как бы банально это ни звучало. Что же касается направления движения, тем более долгосрочных трендов, то их, действительно, невозможно уловить и определить на коротком временном участке, – это направление можно определить только с достаточно большого исторического расстояния.

Возвращаясь к теме российского капитализма в его «постсоветском» издании, можно заметить, что даже сейчас, когда после начала его формирования прошло более чем двадцать лет, судьба его политической «надстройки» все еще не совсем ясна с точки зрения перспектив дальнейшей эволюции и возможности обеспечивать экономическое и социальное развитие страны. Да, многое прояснилось, особенно в сравнении с тем, что мы имели перед собой пятнадцать или даже десять лет назад. Некоторые направления и возможности, имевшиеся тогда, остались нереализованными. Многие из них вообще исчезли с исторического горизонта безвозвратно или, по крайней мере, очень надолго. Другие, наоборот, превратились в наиболее вероятный или даже неизбежный вариант дальнейшего хода нашей политической истории, который будет перекраивать «под себя» картину возможных шагов и сценариев развития событий в каждый данный момент времени.

И все же полной ясности и детерминированности пока нет.

Конечно, многие возразят мне, что все последние десять лет политические институты в нашей стране изменялись во вполне определенном направлении – в направлении сворачивания реальной политической конкуренции, ликвидации системы сдержек и противовесов (в той мере и формах, в которых они имелись в стране в начале текущего столетия), деградации партийно-парламентской активности и правоприменительной практики с точки зрения норм парламентской демократии и правового государства. Что учет мнения и интересов различных групп и слоев общества при принятии законодательных актов последовательно уменьшался, а степень субъективизма и произвольной трактовки норм права, равно как и селективности их применения, наоборот, увеличивался. Что роль центральной власти в принятии решений в регионах усилилась, а степень «огосударствления» в ряде сфер хозяйственной деятельности, включая деятельность средств массовой информации, с очевидностью возросла. Что сфера конкуренции заметно сузилась не только в политике и общественной жизни, но и во многих отраслях экономики, в первую очередь в добывающем и экспортном секторах.

Действительно, изменения в этом направлении происходили с разной степенью интенсивности в течение всего последнего десятилетия, и об этом я неоднократно буду говорить ниже. Однако, на мой взгляд, было бы неверно представлять рубеж столетий как своего рода «переломный момент», когда вышеназванная тенденция пришла на смену противоположной, якобы господствовавшей в предыдущее десятилетие.

Да, 1990-е годы действительно отличались большей противоречивостью и фрагментированностью властной элиты, отсутствием единой, спаянной жесткой внутренней дисциплиной доминантной группы. Да, возглавлявший в тот период исполнительную власть Б. Ельцин в большей степени полагался – был вынужден полагаться – на политическое маневрирование между различными группами интересов, что создавало иллюзию реального политического плюрализма не только в публичной сфере, но и в процессе определения курса действующей власти в самых различных областях.

Тем не менее, было бы лукавством, если не откровенным цинизмом, представлять 1990-е годы как расцвет парламентской формы правления, при которой команда занимающих ключевые государственные посты управленцев определяется посредством выборов без заранее известного результата. Тогда – точно так же, как и сейчас – такая команда определялась волей и прихотью одного человека, вынесенного (во многом случайно) волной событий на вершину административной пирамиды. И точно так же, как и сейчас, соотношение сил между отдельными группами и группировками в самой власти не имело никакого отношения к итогам волеизъявления на публичных выборах, а отражало субъективные расчеты и соображения этого человека с учетом объективных возможностей и рисков. И когда мы говорим об «антидемократических» тенденциях 2000-х гг., надо помнить, что они представляют собой отражение не столько какого-то перерождения политической машины и использовавшей ее элиты, сколько процесса консолидации и примитивизации последней в условиях, когда ей были предложены более «инерционные» и исторически привычные основы и рамки для функционирования.

Другими словами, рубеж 2000-х был отнюдь не поворотным пунктом, не моментом перемены одной логики и системы организации управления на другую, а вступлением уже сложившейся к этому рубежу системы, – системы самоотстроившейся и по-своему состоявшейся, обладающей присущей ей четкой внутренней логикой, – в другую стадию, в стадию большей зрелости и, если можно так выразиться, «неприкрытости». На новой стадии основные принципы построения механизмов управления получили свое логичное завершение и сравнительно открытое оформление в виде институтов ужесточенного авторитарного государства, действующего в капиталистической среде, но на периферии глобального капитализма как мировой системы. Другими словами, то, что мы получили в итоге двадцатилетнего социального и политического развития, является системой, более или менее отражающей характер и глобальную роль российского периферийного капитализма, – своего рода «периферийный авторитаризм».