Периферийный авторитаризм. Как и куда пришла Россия - Григорий Явлинский

Более того, некоторые авторитеты, например нобелевский лауреат (2005 г.) экономист Роберт Ауманн, считают, что более длительные временные горизонты объективно позволяют авторитарным режимам легче решать модернизационные задачи – при условии, конечно, что они не развращены неподотчетностью и бесконтрольностью собственной вла-сти[4]. Часто цитируемые в соответствующей литературе авторы Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон также утверждают, что угроза революции может побуждать элиты в авторитарных системах уменьшать свои требования, рационализировать расходы и производить больше общественных благ[5].

Однако все рассуждения подобного плана, конечно, отражают лишь теоретические посылки, и практическая польза от них если и есть, то весьма скромная. Понятно, конечно, что никакой жесткой связки между формой власти и ее мотивацией нет, и наличие мо-дернизационной мотивации у правящей группы, если оно есть, связано, скорее, с общим настроем в рядах политической и экономической элиты и с личными особенностями ее наиболее активных представителей. Понятно и то, что огромную роль играет в этом отношении весь предшествующий опыт страны, ее исторический путь, а также особенности структуры ее экономики, характер включенности в мировую экономику и международные политические структуры и т.д.

Обо всем этом у меня еще будет возможность порассуждать более подробно применительно к России, пока же ограничусь констатацией того факта, что нацеленность политической системы на достижение целей, связанных с экономическим ростом и модернизацией, представляет собой совершенно отдельную ее характеристику, заслуживающую отдельного анализа.

Наконец, третий момент, о котором стоит упомянуть в этой части, т.е. в связи с используемой классификацией систем и сопутствующей терминологией, – это характер равновесия и вектор эволюции той или иной политической модели или режима. Оставляя на время вопрос о причинах и движущих силах, определяющих путь развития конкретной системы политических отношений, можно констатировать, что система может быть динамичной, если отдельные элементы изменяются в соответствии с требованиями жизни, ликвидируя возникающие препятствия на пути развития общества и создавая востребуемые им новые институты, а может быть системой застойного или консервирующего типа, в рамках которой действуют силы и механизмы, по сути препятствующие изменениям внутри системы, гасящие любые импульсы к изменениям, поступающие извне, и постоянно возвращающие ее в состояние застойного равновесия.

Системы первого типа, как это явствует уже из определения, способны к эволюционному самореформированию, что позволяет им предотвращать сильные общественные потрясения и сопутствующие им шоки на сравнительно длинных исторических дистанциях. Чаще всего – это режимы, которые даже при всей возможной авторитарности не забывают о необходимости микшировать противоречивые интересы и различные подходы внутри политического класса посредством диалога и поиска работоспособного компромисса. При том что в качестве инструмента такого компромисса эффективней всего использовать разделение властей и механизмы парламентской демократии, последние не являются единственным и незаменимым инструментом такого согласования.

Системы же второго, застойного или демодернизационного типа имеют своим неизбежным следствием социальные и политические пертурбации взрывного, революционного характера. Обеспечивая видимую (а точнее, мнимую) стабильность на относительно коротком историческом горизонте, они не разрешают возникающие противоречия, а накапливают их до тех пор, пока те не приобретают масштабы, практически несовместимые с нормальным функционированием институтов собственно самой системы, и вызывают серьезный политический кризис. Разрешение кризиса, если только его не удается отложить на время посредством каких-то паллиативных мер популистского или/и репрессивного характера, приводит, в лучшем случае, к краху системы и замене ее на новую, более адекватную потребностям текущего момента. Либо, в худшем варианте, оно имеет своим следствием крах государственности в ее прежнем виде и начало строительства новых государственных институтов с «нуля», а то и с отрицательных значений. Эти классифицирующие характеристики также, строго говоря, не связаны жестко и однозначно со степенью конкурентности или авторитарности конкретной политической системы. «Демократические» модели государственного устройства могут оказаться в конкретной исторической ситуации не адекватными вызовам времени и, не предоставляя обществу механизмов для радикальных (или кажущихся радикальными) шагов и преобразований, стать в итоге фактором глубоких политических кризисов с долгосрочными последствиями. Перечень исторических примеров может включать в себя, например, Веймарскую Германию, Чили и Аргентину середины 70-х гг. прошлого века или до некоторой степени – погрязшую в многочисленных противоречиях и экономических проблемах современную Грецию.

Правда, чаще авторитарные режимы не способны справиться с государственными функциями – обилие таких примеров можно найти в Африке и Латинской Америке. При этом, как правило, на смену «провалившимся» режимам приходят режимы того же типа – некоторым из них удается заметно повысить качество государственного управления и хотя бы частично решить проблемы, приведшие к состоянию кризиса, другие же оказываются столь же бессильными и через некоторое время повторяют судьбу своих предшественников.

Есть, однако, и примеры иного рода – авторитарные модели, которые относительно безболезненно переживают необходимые изменения, придающие им большую гибкость и адаптивность, позволяющие усложнить механизмы контроля. В ряде случаев (хотя и не во всех) результатом этого становится постепенная «демократизация» – расширение функций представительских учреждений, усиление состязательных элементов, размывание монополии правящей группы на властный ресурс, в том числе на контроль над институтами государственного принуждения, повышение самостоятельной роли и функций судебной системы и деполитизация правоохранительных органов. В частности, подобные процессы наблюдались в позднефранкистской Испании, в Южной Корее и ряде других азиатских автократий. Хотя, разумеется, имеются и примеры обратных процессов – вырождения представительских институтов и превращения конкурентных систем в авторитарные режимы разной степени жесткости.

С учетом всего вышесказанного я хотел бы обратиться вначале к истории 1990-х годов как периода, когда после стремительного краха советской государственности на зыбкой почве неработающих институтов и полной сумятицы в головах законодателей и представителей силовых структур началось формирование будущего политического строя России.

Для тех, кто забыл или не застал первые постсоветские годы, хочу напомнить: даже если оставить в стороне вопрос о степени контроля властей за реальной ситуацией в стране, даже если предположить, что формально существовавшие институты действительно работали и определяли реальное положение дел в стране, – даже в этом случае возникшая на бумаге в 1991—1992 гг. политическая система «новой России» была в перспективе заведомо нежизнеспособна.