Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров

Вплоть до начала 1990-х годов научное изучение советского политического режима оставалось исключительно прерогативой зарубежных историков. В работах отечественных авторов, посвященных политической жизни в СССР, — в силу их концептуальной и идеологической заданности — содержался в основном набор догматизированных аксиом (о строительстве социализма, росте демократии, международной пролетарской солидарности, творческой активности и самодеятельности народных масс, руководящей роли коммунистической партии и неизбежном построении коммунизма), имеющих мало общего с исторической реальностью 1930-х годов[13]. Зарубежная историография этой темы также имела политический подтекст, однако западные историки давали более объективное объяснении процессам политической жизни СССР. И главное: для зарубежной советологии были характерны широкий разброс мнений и жаркие дебаты по поводу советской действительности, что, во-первых, придало изучению проблемы научный характер, а во-вторых, сформировало круг проблемных вопросов вокруг темы политического режима в Советском Союзе. Наличие многочисленных, весьма содержательных историографических работ, специально посвященных как ходу этих дискуссий, так и отдельным направлениям в зарубежной исторической литературе[14], позволяет нам здесь остановиться лишь на нескольких принципиальных моментах, повлиявших на развитие историографии этой проблемы.

Общеизвестно, что первой концептуальной моделью осмысления советского прошлого в послевоенной советологии стала так называемая тоталитарная парадигма, заложенная историческими исследованиями М. Файнсода и Л. Шапиро, более знакомая отечественному читателю по теоретическим обобщениям X. Арендт и 3. Бжезинского[15]. Политический режим в Советском Союзе авторы этого направления характеризовали как тоталитарный[16], то есть как общественный строй, при котором чрезмерно усилившееся государство определяет ход всех исторических изменений и стремится к тотальному контролю и господству над обществом. Достигалось это, по мысли историков тоталитарной школы, посредством массового государственного террора, в результате которого происходило разрушение внутренних связей в обществе, его огосударствление и монополизация информационного пространства единой государственной идеологией при помощи контроля над СМИ. Историкам этого направления было присуще также резкое противопоставление политических институтов СССР и стран Запада как двух миров — свободы и рабства, результатом чего была своеобразная «демонизация» советского политического режима в общественном мнении.

Дальнейшее развитие зарубежной историографии этой проблемы связано с чередой концептуальных переоценок тех или иных сторон жизни СССР. По мнению известнейшего американского историка и политолога М. Малии, можно выделить четыре таких «ревизии» тоталитарной модели, каждая из которых концентрировалась вокруг какого-то одного из периодов советской истории[17]. Переосмыслению истории 1930-х годов посвящены две из этих «ревизий». Первая из них относится к периоду коллективизации и связана прежде всего с именем Ш. Фицпатрик, предложившей рассматривать 1928–1932 годы в советской истории сквозь призму сформулированной ею концепции «культурной революции»[18]. В своей работе американская исследовательница анализирует функционирование советского режима с точки зрения изменений, происходящих в обществе. Инструментом анализа для Ш. Фицпатрик в данном случае послужила теория социальной мобильности. По ее мнению, те динамические изменения, которые пережил Советский Союз на рубеже 1920-х -1930-х годов, были обусловлены появлением — в течение предшествующего десятилетия — новой технической и культурной элиты, ставшей впоследствии верной опорой сталинского политического режима. Драматизм периода «культурной революции», писала Фицпатрик, был обусловлен тем, что именно в это время повзрослевшие управленцы и инженеры — представители новой элиты — вступили в борьбу за свое место «под солнцем», в результате чего на какое-то время процессы вертикальной мобильности возобладали над процессами горизонтальной мобильности. Таким образом, коллективизация, индустриализация и начало сталинских репрессий объяснялись автором при помощи анализа социальных процессов. Другая «ревизия» тоталитарной модели была связана с появлением книги Дж. А. Гетти «Происхождение великих чисток», посвященной причинам Большого террора 1937–1938 годов[19]. В своей работе американский историк противопоставил почти всем идеям тоталитарной историографии противоположные оценки. Сталинские репрессии 1937–1938 годов он объяснил борьбой между центральной и региональными элитами внутри коммунистической партии, а их размах и масштабность несовершенством государственного механизма в СССР. Вслед за книгой Гетти последовала целая серия «ревизионистских» работ, в которых реальные практики функционирования советского партийно-государственного аппарата сравнивались с некой идеальной моделью властвования. В результате реализации данной аналитической модели ревизионисты пришли к нетривиальным заключениям о том, что в советской системе управления царил хаос, а власть в СССР была слабой. К концу 1980-х годов ревизионизм был представлен целой когортой исследователей: Ш. Фицпатрик, Дж. А. Гетти, Г. Ритерспорн, Р. Маннинг, Л. Виола, X. Куромия и др. Несмотря на различие в тематике работ этих авторов сближал общий интерес к социальной истории как ключу к советскому прошлому и неприятие оценок представителей тоталитарной школы. Свидетельством последнего может служить историографическая «баталия», которую дали ревизионисты своим идейным противникам на страницах журнала «Russian Review» в 1986–1987 годах[20].