Элиас Лённрот. Жизнь и творчество - Эйно Генрихович Карху

дейст­вует совершенно в другом мире, и притом истинного мудреца. Так было и на этот раз».

Атмосфера и интонация писем Грота таковы, что его чувство уди­вления и восхищения Лённротом нельзя считать ни обычной данью светской вежливости, ни преувеличенно-сентиментальным прекло­нением. Множество не столь, может быть, выразительных, но очень похожих подробностей физического и духовного облика и обаяния Лённрота сохранилось в памяти других его современников. Так что Грот в этом отношении не был исключением. В его живых и пытли­вых наблюдениях запечатлелось нечто от действительной сущности характера Лённрота.

Надо прямо сказать, что Плетнева эти путевые впечатления Гро­та привели в восторг. «Подробности новой поездки твоей в Каяну и свидание с нашим другом Ильей Ивановичем восхитительны», — писал Плетнев в ответном письме. И далее он развивал зародившу­юся у него мысль о необходимости написать обстоятельную книгу о Лённроте— одновременно и для русского, и для европейского чита­теля. Самым подходящим автором такой книги-биографии мог стать именно Грот. «На твоем месте, — писал ему Плетнев, — по­немногу я умудрился бы составить и напечатать совершенно в не­бывалом роде характеристику Лённрота, да такую, чтобы она изу­мила европейцев (тебе легко вдруг тиснуть ее по-русски, по-швед­ски, по-французски и по-немецки). Ведь это совершенно герой для Тацитовского пера».

Примерное направление будущей книги о Лённроте представля­лось Плетневу следующим образом: «Надобно срисовать его сперва по отношению к образованности, в чем он нисколько не уступает спесивым ученым Германии; после описать его внешность в девственной красоте северной природы; далее войти в подробности жизни его в этом краю, о котором нельзя составить идеи, не пожив там; потом провести его перед читателем по всем картинам местной цивилизации и, наконец, заключить все это Лённротом-сыном, жи­вущим, как дитя, у отца и матери. Выйдет книга: Северный Плу­тарх — для невежественных европейских спесивцев».

Следует, конечно, учитывать, что вышецитированное письмо Плетнева писалось в 1848 г., в пору европейских революций. Во мно­гом под их влиянием, как и под влиянием всей общественной атмо­сферы, отношение Плетнева и к Западу, и к русскому западничеству становилось более критическим. На фоне острых политических со­бытий во Франции и Германии относительно уединенный европей­ский Север — Скандинавия и Финляндия — представлялись Плетне­ву более спокойным регионом, и именно скандинавской и финской культурой увлекался также Грот. В ту пору Плетневу приходила мысль сделать «Современник» вообще северным журналом». Он был настолько увлечен финско-скандинавской темой, что стремился пробудить к ней интерес и у Н. В. Гоголя, о чем есть любопытные свидетельства. В письме к А. О. Россету от 11 февраля 1848 г. из Ита­лии Гоголь, прося прислать ему «только те книги, где слышна сколь­ко-нибудь Русь», добавлял не без улыбки: «Я очень боюсь, чтобы Плетнев не стал потчевать меня Финляндией». Впрочем, усилия Плетнева и Грота не были совершенно бесплодными, и Гоголь даже высказал желание приобрести книгу о финской флоре. В письме к С. П. Шевыреву от 3 сентября 1849 г. Грот писал: «Гоголь, вероятно, уже воротился из своей поездки. Потрудитесь передать ему, как мне жаль было, что я не мог дождаться его в Москве. Он просил меня до­стать ему финскую флору. Я и хотел тотчас же исполнить его жела­ние, но, к сожалению, узнал, что финской флоры еще никогда не бы­ло издаваемо».

Небезынтересно отметить в этой связи, что книгу под названи­ем «Финская флора» впервые издал Лённрот, но только позднее, в 1860 г. Не исключено, что десятилетием раньше Грот и справлялся о существовании подобной книги у Лённрота. Изданная Лённротом книга имела фармакологический уклон, она была о лекарственных растениях, и, возможно, именно подобного рода информация инте­ресовала Гоголя.

Намерению Плетнева, редактора «Современника», сделать его «северным журналом» не следует особенно удивляться, тем более, что в тогдашней русской литературной периодике уже был подобный пример: с 1845 г. выходил журнал под названием «Финский вестник», издававшийся Ф. К. Дершау. В некотором смысле у Дершау были финские корни, он был сыном военного коменданта в Турку, долгое время жил в Финляндии, владел шведским языком. Между прочим, начав издавать свой журнал, Дершау отлично сознавал, что к тому времени в России вообще возрос интерес к Финляндии. Участились поездки в этот край, и для многих жителей Петербурга Финляндия явилась, по свидетельству Дершау, настоящим откровением. Как штрих эпохи приведем следующую выдержку из журнала Дершау: «В былые, еще недавние времена мы, русские, зная Финляндию по одной лишь географии, воображали ее какою-то таинственною и мрачною страною, чуждой всякого европеизма. И никто из нас не пытался проникнуть вовнутрь Финляндии, чтобы поверить истину со сказанием; и долго, долго господствовало это нелепое мнение о наших добрых северных соседях. Но вот настало время сближения и сродства финнов с русскими, и Петербург первый протянул руку дружбы великолепной столице Финляндии. Все то, что прежде каза­лось нам смешным и диким, вдруг сделалось полным прелести и оча­рования, и тысячи петербургских жителей понеслись по волнам Бал­тики, к веселому и шумному Гельсингфорсу. И гордая бедность фин­нов, и дикая, угрюмая природа страны, в воображении нашем наве­вавшая холод надушу, — все сделалось для нас очаровательным, и мы с восторгом спешим к финским скалам, начиная постигать дивные, поражающие красоты этой величественной природы. Мода на Гель­сингфорс составляет исключение из общего закона мод. Каждая сов­ременная мания более или менее непостоянна, как петербургское не­бо; но вот уже семь лет как проявилась в Петербурге сознательная гельсингфорсская мания, и с каждым годом она видимо вкореняется в публику и обращается в потребность петербургского человека».

Получив от Дершау предложение о сотрудничестве в его журнале по вопросам финской и скандинавской культуры, Грот, однако, от­казался и остался верен плетневскому «Современнику». Не во всем совпадали линии «Современника» и «Финского вестника», что про­явилось и в их различном отношении к Финляндии. Если Дершау, как это видно и из приведенной цитаты, акцентировал «европеизм» финской жизни, привлекательность «веселого и шумного Гельсинг­форса» на фоне экзотических скал, то Плетнев усматривал в Фин­ляндии некую противоположность Западу, в фигуре Лённрота — пре­жде всего «сына природы» в укор «европейским спесивцам».

Однако есть в рассуждениях Плетнева и Грота о Лённроте и несо­мненная прозорливость, широта взгляда. В личности и деятельности Лённрота они чутко уловили синтез двух равноправных начал: слия­ние европейской образованности и еще не утраченной связи с наци­онально-народной средой, финской почвой. В первичной общей по­становке это очень верная и важная мысль. В той или иной форме она будет высказываться многими исследователями, хотя с различ­ными акцентами: то