Севастополь. Женщины. Война. Любовь - Татьяна Копыленко

Эта ночь дала отсчет налетам на Севастополь и на корабли, они продолжались почти каждые сутки. Но это никого не останавливало: все работали – флот, армия и горожане строили сухопутную оборонительную линию.

Какой это был труд!

Люди работали без остановки, без отдыха, без жалоб. Тогда успели построить два рубежа обороны: 35-километровый внешний и 19-километровый тыловой.

Закончить возведение третьего оборонительного рубежа – от Балаклавы до Качи – не успели до наступления врага.

Война неумолимо приближалась к Севастополю. Маша знала об этом не только из сводок, она это чувствовала, и это внутреннее напряжение не отпускало ее ни на минуту. Ей казалось, что даже во время сна она ощущает эту надвигающуюся опасность.

Дни летели. Наступила осень. В сентябре 1941 года в Крыму шли тяжелые бои, противник прорвал последний оставшийся рубеж обороны на севере полуострова и пошел к Севастополю, пытаясь с налета захватить город.

Мечтам захватчиков не суждено было сбыться – у стен Севастополя врагам пришлось вести ожесточенные бои восемь месяцев. Генерал Манштейн, пренебрежительно назвавший Севастополь слабой крепостью и наивно рассчитывающий взять его коротким ударом, на марше, был вынужден признать, что Севастополь – «первоклассная крепость».

Маша представляла, как от злости и бессилия скрипел зубами этот фашистский генерал, да и не он один, когда его армия, имевшая бесспорное преимущество в живой силе, авиации и тяжелой технике, не могла сломить упорство защитников Севастополя.

В нескончаемой борьбе сутки летели за сутками.

Последние дни октября 1941 года.

Осада началась.

Город сражался.

Не было ни дня, ни часа, который не проходил бы в борьбе.

Непередаваемо тяжело было не только Севастополю. Это было страшное время не только для него. Гитлеровские войска стояли уже под стенами Ленинграда и завершали второе кольцо его окружения, уже захватили Ростов-на-Дону и готовились вторгнуться на Кавказ. Тяжелейшее положение сложилось на московском направлении. Наши войска задержали наступление фашистов на Москву, но не смогли остановить его полностью.

В ноябре на защиту Москвы были брошены все силы, а Ставка Верховного главнокомандования и Генштаб Красной Армии распределяли каждый танковый батальон и каждый авиационный полк между наиболее опасными участками фронта.

Каждый батальон.

Каждый полк.

Севастополь знал это и понимал, что ему можно рассчитывать только на себя.

Севастополь понимал.

И Севастополь сражался – оборонялся, оттягивал на себя силы противника, отвлекал фашистов от Ленинграда и Москвы.

Никто не жаловался на смертельную усталость.

Никто не жаловался на голод.

Никто не жаловался на смерть.

Все были заняты ратным трудом.

Севастополь встал неприступной стеной на пути врага.

От непрекращающегося грохота артиллерийского и авиационного обстрела Маша время от времени глохла. Севастополь превращался в руины, некоторые корабли погибли прямо у пристаней. Но людей было не сломить.

На Черноморском флоте начали создавать батальоны морской пехоты. За форму и неукротимую ярость в бою немцы называли моряков «черной смертью» и боялись их – больше самой смерти.

Ни артиллерийский шквальный огонь, ни танки, ни превосходящие силы противника не останавливали советских морских пехотинцев, дравшихся за каждую пядь родной земли.

В редкую минуту тишины Маша шла на Приморский бульвар к Драконьему мостику. Ее все чаще тянуло к морю, тянуло к месту, где, возможно, ее жизнь могла бы измениться самым чудесным образом. Но – война этого не позволила.

Маша старалась гнать от себя мысли о счастье, о любви.

Сейчас главным было – продержаться и победить.

Какая любовь?

Ноябрьские дни 1941 года были сырыми, с моря прилетал холодный ветер, но она стояла, кутаясь в пальтишко, наклонив голову, погрузившись не в мысли, а, скорее, в поток затянувшейся усталости, из которого она не могла вытащить себя уже давно. Она привыкла к этому ощущению, научилась с ним жить. Девушка словно внутренне застыла, заледенела, сознательно заморозила свои чувства, не давая им свободы.

Она нужна раненым, она нужна обороне.

Не то сейчас время для чувств.

Вот победим, тогда – может быть…

… а может быть, и нет.

Маша еще плотнее закуталась в пальто, словно отстраняясь, словно возводя дополнительную преграду между собой и внешним миром. Миром, который сейчас она была не готова принимать во всей его полноте.

За ее спиной послышалось вежливое покашливание. Маша охнула и замерла.

Этого не может быть.

Этого не может быть!

Она зажмурилась, глубоко вдохнула, открыла глаза и медленно повернулась: на нее ласково смотрели веселые, родные синие глаза.

– Миша… – выдохнула она ставшее родным имя, привстала на цыпочки и обняла высокого широкоплечего моряка, прижалась к нему, расслабляясь, оттаивая в тепле горячих, сильных рук.

– А я уже и в библиотеке был, и в госпитале… Там сказали, что если ты не на укреплениях, то можешь быть здесь… – Михаил наклонил голову, уткнулся носом ей в макушку и счастливо вздохнул.

Она пахла… цветами?

Он вздохнул еще раз. Да, точно, нежными чайными розами. Среди запахов войны он вдруг почувствовал, что на какое-то время вернулся в радостное предвоенное время – эта девочка, тонкая, русокосая, с ясными глазами цвета летней травы, пахла чайными розами, солнцем, счастьем…

Стоя рядом с ней, обнимая ее, моряк отдыхал душой, он чувствовал, как сила вливается в него, как его наполняет спокойная уверенность в том, что все будет хорошо.

Что она – его судьба.

Его любовь.

Его жизнь.

Его спасение.

– Ты замерзла совсем, Машенька, ты дрожишь. Пойдем, тебя нужно согреть, – он мягко расцепил ее руки и заглянул Маше в глаза.

– Нет, мне не холодно. И мне уже пора в госпиталь. Я там нужна. Понимаешь? – из Машиных глаз тихо покатились слезы.

Как она хотела остаться здесь, хотела остаться с ним, никогда не покидать нежного и надежного кольца его сильных рук! Но – шла война, там были раненые, она не могла их подвести, не могла не вернуться.

– Ну что ты, хорошая моя, что ты… – Михаил осторожно вытер слезы с ее прозрачных щек. – Конечно, ты нужна в госпитале, а мы с тобой еще встретимся. Только не плачь. Ты мне сердце надрываешь. Посмотри на меня, улыбнись, солнце мое, – он взял ее лицо в ладони, приподнял, заглянул ей в глаза и сам улыбнулся так солнечно, что у Маши согрелось сердце.