Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

периметру. Их погрузили на грузовики и отвезли за город, где они были расстреляны литовцами. Моя бригада не грабила посёлок после истребления.

Утром 27 октября 1941 года у меня был разговор с комендантом по поводу еврейской акции. Он мне объяснил, что комиссар Карл был против того, чтобы евреи-ремесленники были расстреляны. Он хотел сохранить их для мастерских. Лехтхалер мне сказал, что, несмотря на это, последовал приказ за письмом: расстрелять всех евреев, включая ремесленников. После обеда 27 октября Лехтхалер оставил Слуцк, чтобы изучить кварталы батальона.

Так как он уехал, а акция ещё не была окончена, мне был дан приказ довести акцию до конца. Через час я прервал акцию и сказал литовскому батальону прекратить стрельбу. Весь этот процесс вызывал у меня отвращение, и я больше не мог присутствовать при захоронении евреев. Это был отказ от послушания, но мне было ясно, что так я мог спасти хотя бы несколько человеческих жизней. Я не мог дать сведений о числе расстрелянных евреев, может быть, многих сотен. Наши 2 бригады уехали из Слуцка вечером 27 октября в Каунас.

Уместно именно сейчас процитировать это стихотворение Бориса Слуцкого:

Как убивали мою бабку?

Мою бабку убивали так:

утром к зданию горбанка

подошёл танк.

Сто пятьдесят евреев города,

лёгкие

от годовалого голода,

бледные

от предсмертной тоски,

пришли туда, неся узелки.

Юные немцы и полицаи

бодро теснили старух, стариков

и повели, котелками бряцая,

за город повели,

далеко.

А бабка, маленькая, словно атом,

семидесятилетняя бабка моя,

крыла немцев,

ругала матом,

кричала немцам о том, где я.

Она кричала: — Мой внук на фронте,

вы только посмейте,

только троньте!

Слышите,

наша пальба слышна! —

Бабка плакала и кричала, и шла.

Опять начинала сначала

кричать.

Из каждого окна

шумели Ивановны и Андреевны,

плакали Сидоровны и Петровны:

— Держись, Полина Матвеевна!

Кричи на них! Иди ровно! —

Они шумели:

— Ой, що робыть

з отым нимцем, нашим ворогом! —

Поэтому бабку решили убить,

пока ещё проходили городом.

Пуля взметнула волоса.

Выпала седенькая коса,

и бабка наземь упала.

Так она и пропала.

На самом деле бабку звали по-другому, и в другом стихотворении — «В Германии» — сказано:

О, честность, честность без предела!

О ней, наверное, хотела

Авторитетно прокричать

Пред тем как в печь её стащили,

Моя слепая бабка Циля,

Детей четырнадцати мать.

Поэт обобщает, исходя из реальности, но не привязан к ней буквально. Этот зазор надо всегда помнить, когда ищешь подробности его бытия — в стихах.

Литературная предыстория Слуцкого бурна и великолепна. Всё началось в Харькове, ещё в ту пору, когда ребёнок делал первые шаги по хлипкому полу родительского дома.

С Харьковом связано имя Георгия Шенгели, впрочем, Слуцким не упоминаемого, хотя позже, в Москве тридцатых — пятидесятых годов, они могли так или иначе пересекаться. Шенгели преподавал в Литинституте, много переводил. Накануне двадцатых годов нарождается харьковская группа поэтов, имена коих ныне прочно позабыты, кроме самого Шенгели и Льва Пеньковского (романс «Мы только знакомы. Как странно»). А тогда на Юге пробрезжила «левантийская», или «юго-западная», школа (термин В. Шкловского). В неопубликованной вещи Шенгели романно-мемуарного типа с большой долей вымысла «Чёрный погон» говорится о существовании «Южно-Русской Академии Разврата». Через Харьков проехали многие, в том числе Фёдор Сологуб. В 1921—1922 годах Шенгели был председателем Харьковского губернского литературного комитета.

В Харькове с 31 марта по 22 апреля 1920 года гостил Сергей Есенин с другом Анатолием Мариенгофом. За это время он успел провести несколько литературных вечеров, издать совместно с Велимиром Хлебниковым и Анатолием Мариенгофом сборник стихов «Харчевня зорь», о котором современник писал: «В Москве издаваться становилось всё труднее и труднее, и Есенин искал возможностей на периферии. Здесь, в Харькове, ему удалось выпустить небольшой сборничек стихов. Стихи были напечатаны на такой бумаге, что селёдки бы обиделись, если бы вздумали завёртывать их в такую бумагу. Но и это считалось успехом в то нелёгкое время».

Принимали гостей в доме семейства Лурье, где было пятеро юных сестёр. Лёгкий роман Есенин завёл с приезжей москвичкой Евгенией Лифшиц, горланил стихи на улицах, провёл несколько литературных вечеров в разных залах, в том числе и в Драматическом театре, где 19 апреля имажинисты Есенин и Мариенгоф избрали Велимира Хлебникова, будетлянина[1], Председателем Земного шара.

От Харькова у Есенина осталось замечательное стихотворение, непосредственно к Харькову не имеющее отношения:

По-осеннему кычет сова

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

(«По-осеннему кычет сова...»)

Явственно есенинского следа у Слуцкого нет. Ничего певучего и ромашково-василькового. Ни грандиозной метафорики (имажа), ни пьяного надрыва. Но так не бывает. Крупный, громкий предшественник всегда остаётся — так или иначе. Отдалённым отзвуком, гулом отталкивания.

Что касается Хлебникова, за шестнадцать месяцев пребывания в Харькове — с апреля 1919-го по август 1920 года — им было написано шесть поэм, в том числе «Ладомир» и «Поэт», и несколько десятков стихотворений. В Харькове Хлебников бывал ещё раньше, у друзей, там живших: Николая Асеева и Григория Петникова, женатых на сёстрах Ксении и Вере Синяковых. У сестёр неподалёку от города — в посёлке Красная Поляна — была дача. Ну а стихов, посвящённых сёстрам Синяковым разными поэтами, хватит на немалую антологию.

Скиталец Хлебников ушёл из жизни в том самом 1922 году, когда фотоаппарат увековечил трёхлетнего Боба. На кудрявую головку со временем совершенно закономерно обрушился футуристический ливень — таков был Харьков. Много лет спустя Слуцкий напишет «Перепохороны Хлебникова»:

Перепохороны Хлебникова:

стынь, ледынь и холодынь.

Кроме нас, немногих, нет никого.

Холодынь, ледынь и стынь.

С головами непокрытыми

мы склонились над разрытыми

двумя метрами земли:

мы для этого пришли.

Бывший гений, бывший леший,

бывший демон, бывший бог,

Хлебников, давно истлевший:

праха малый колобок.

Вырыли из Новгородчины,

привезли зарыть в Москву.

Перепохороны