Правда о «золотом веке» Екатерины - Андрей Буровский

Письмо это очень ярко отражает состояние умов сановников Российской империи, её высшего управленческого звена: они сами не знают, на каком основании то или иное лицо становится императором или императрицей.

Больше всего тут аналогий с тайным собранием ведущих мафиози США в маленьком зале банка, столь блестяще описанным Марио Пьюзо [30. С. 291]. Собрались люди, вынужденные учитывать интересы друг друга, но не знающие ни традиции, ни закона, кроме пресловутого «воровского закона» разве что. Принимается решение, учитывающее баланс сил этих людей, и без всякого учета бездействующего закона.

Чем больше вникаешь во всю эту гадость, тем лучше понимаешь мудрого Якова Брюса, вышедшего в отставку, — от срама подальше.

Но вот что интересно… В народе выбор–наследование–назначение на престол Петра встречено очень одобрительно. Народ не очень–то вникает в способ наследования, но знает совершенно точно — на престоле находится законный монарх. В этом сходятся и простолюдины, и широкие круги дворянства, тут же нарекающие Петра II «вторым императором», и высшая придворная знать, всегда хотевшая видеть на престоле Алексея, а после его смерти — его сына.

По–видимому, эта высшая знать как раз действовала не по собственному произволу, а по неким правилам, пусть и не оформленным письменно, но существующим в головах у абсолютного большинства людей… Договорить ли до конца? Сказать ли, что эта высшая знать выражала мнение народа и сама была глубоко национальной?

«Оставить Петра во дворце по одну сторону Невы, а самому жить в своем доме на Васильевском острове было опасно для Меншикова: свой глаз верней всякого другого»

— так объясняет С.М. Соловьев действия Меншикова. Дело в том, что Меншиков сразу же после действа 7 мая перевозит Петра в свой дворец на Васильевский остров и старается ни на секунду не оставлять его одного. Уже 25 мая торжественно совершается обручение Марии Александровны Меншиковой и Петра Алексеевича. Теперь дочь Меншикова поминали в церквах как великую княжну и нареченную невесту императора. 34 000 рублей из казны полагалось ежегодно на содержание её особого двора.

В качестве воспитателя к Петру приставлен человек, которого Меншиков имел все основания считать очень преданным себе: Андрей Иванович Остерман. Хитрый вестфальский немец, у которого не было в России ни влиятельных друзей, ни богатства, он вызывал у придворных страх и недоумение уже своим умом, образованностью, деловитостью. От него просто «пахло» «не своим», и при одном виде Остермана у выдвиженцев Петра, «птенцов гнезда Петрова», разливалась желчь. А представители старинных родов тоже не признавали безродного немца не только что «своим», но и человеком, достойным находиться с ними рядом.

Ведь Генрих Иоганн Фридрих Остерман происходил из семьи пастора. Он даже не был дворянином, фи! Да к тому же тянулась за ним какая–то противная история….

«История» состояла в том, что шестнадцатилетний Генрих Остерман был вынужден прервать занятия в Йенском университете и бежать из Германии в Голландию. Нет, он не грабил на больших дорогах, не растрачивал казенных денег и никого не убил. Юный Остерман, грубо выражаясь, «сделал ребеночка» дочери одного из своих преподавателей. Причем дочери как раз того профессора, который отметил таланты юного Генриха и приблизил его к себе, стал приглашать в дом.

Для нравов XVIII века характерно, что старшие тут решили все за молодых людей, в смысле, исходно «знали», что им нужно и зачем они все это затеяли. Очень может быть, старшие и приписали роману гораздо более пошлые свойства, чем он того заслуживал. Достоверно известно, что девица вовсе не считала свои отношения с Генрихом Остерманом временным явлением, а видела в них прелюдию к браку. Как относился к ним Генрих, мы, кстати говоря, не знаем — его, собственно, никто и не спрашивал. Но, конечно же, старшие и без его слов «точно знали», что Генрих — развратный тип и совратитель ангелочка (кто кого совращал, нам тоже совершенно неизвестно), и в своих действиях исходили именно из этого. Чтобы «знать все», им вовсе и не нужно было расспрашивать молодых людей или выяснять, что они теперь собираются делать. Отец девушки и благодетель Остермана счел себя лично оскорбленным, посчитал себя и свой дом поруганным, пришел в страшную ярость; Генриху грозило судебное преследование, и он бежал в Голландию, где скоро стал личным секретарем адмирала (и между нами говоря, пирата) Корнелия Крюйса.

Крюйс как раз в это время (1703 год) собирался в Россию — уж за ним–то тянулся шлейф таких историй, что «история» бедного Генриха просто и в подметки каждой из них не годилась. Там–то уж были и грабежи, и убийства на песке коралловых островков, и абордажи купеческих судов под яркими тропическими созвездиями, и лязг сабель, и пистолетные выстрелы в упор, и сексапильные мулатки, и прочие йо–хо–хо, о которых так весело читать в приключенческой литературе, но сталкиваться с которыми большинство людей почему–то совершенно не любит. Поэтому скрыться подальше от цивилизованного мира с его судами, полицейскими, прокурорами и другими типами, лишенными чувства романтики и йо–хо–хо, было для Крюйса необходимостью куда более насущной, чем для Остермана бежать из Йены.

Остерман уже знал несколько европейских языков и за два года жизни в России присоединил к ним еще и русский. Причем умел по–русски не только говорить, но читать и писать, что ценилось тогда гораздо больше, — ведь русские писали буквами не латинского, а особого славянского алфавита, и правил правописания почти не существовало.

Пётр оценил знания языков Остермана, заявил Кризису, что забирает у него секретаря, и приблизил его к себе. Сын пастора Генрих Остерман сделал блестящую дипломатическую и придворную карьеру, стал бароном Остерманом, и Пётр даже женил его на своей дальней родственнице, Марфе Ивановне Стрешневой. А царица Прасковья, вдова царя Ивана (царь Иван приходился Петру братом, но родился от первой жены царя Алексея Михайловича, от Марии Нарышкиной. Сам Пётр был сыном второй жены, Натальи Нарышкиной. До смерти царя Ивана в 1695 году оба царя сидели на престоле одновременно, и Иван даже считался «первым царем».), как–то на ассамблее стала расспрашивать Остермана:

— А зовут–то тебя как, батюшка?

— Генрихом, ваше величество.

— И не выговоришь! А родителя вашего как звали?

— Иоганном.

— Так, стало быть, ты по–нашему Андрей Иванович.

Говорят, Пётр очень веселился логике родственницы; тем более её интеллектуальных возможностей он никогда не преувеличивал. Но для всех в России Остерман стал Андреем Ивановичем и даже стал так подписывать документы.

В Германию уехать он не мог, в России «Андреем Ивановичем» был липовым, от своего сословия давно оторвался, для дворян «своим» никогда не был. Вот Меншиков и был уверен, что никуда Остерману не деться, он просто обречен держаться за Меншикова и быть ему преданным. И А.И. Остерман стал единственным, кому позволялось уединяться с Петром Алексеевичем без контроля самого Меншикова.

Скажем сразу — нет никакого резона изображать Андрея Ивановича рыцарем без страха и упрека. Таким рыцарем он определенно не был, а иногда вел себя совсем не как подобает порядочному человеку (придет время, Меншиков испытает это и на себе).