Государи Московские: Святая Русь. Том 2 - Дмитрий Михайлович Балашов

аркан на шее, добыча. Так и не научился просто, по-татарски перерезать горло жертве, сцеживая густеющую кровь. Каждый раз приходило делать над собой усилие. Резал, прикрывая очи, дабы не видеть устремленных на него страдающих глаз, и каждый раз от усилия – комок в горле, вот-вот стошнит!

На охоты приходило ездить как на приемы, отказаться было нельзя. И, дичась, кивая издали, здоровался с соперниками: Сашей, сыном тверского князя, с заматеревшими двоюродными нижегородскими дядьями, Семеном и Васильем Кирдяпой. Последнего ненавидел особенно и по-глупому, сам понимал! За то только, что не всегда отвечал Кирдяпа на кивок московского мальчишки. Возносился, а чем? За предательство, за лесть под Москвой. Помогши сдаче города, что получили они с Семеном? Сами сидят тут, и Нижний отдан Борису Кстинычу, а вовсе не им!

Подходила весна с новыми надеждами, с неясным томлением, с высокими промытыми голубеющею синью небесами, со шедрым солнцем, съедающим снега, со щедро расцвеченной торопящимися отжить и обсеменить землю цветами. Цветущая степь! Караваны птиц, тянущие к плавням, белый битый лед на синей воде Волги, грозно выступающей из берегов, и… так опять потянуло на родину!

Василий чуял в себе глухие перемены плоти, из дитяти превращался в юношу. Подолгу замирал, привставая в седле, слушая шумы и шорохи, обоняя пахучий ветер. Начали тревожить безразличные до того веселые женки в монистах, с насурьмленными бровями. Он вытянулся за зиму. У старого зипуна домашнего пришлось надставлять рукава. Сам иногда разглядывал свои ставшие большими, красные от ветра руки. Рос. По-татарски он уже говорил свободно. И, не без страха, решался теперь заговаривать с Тохтамышем на приемах на его родном языке.

Тохтамыш улыбался одобрительно, узил глаза.

– Ты мне люб! – говорил. – Живи у меня! Найду невесту тебе, князь!

И неведомо было, взаболь бает али насмешничает над Василием?

Отшумели крыльями птичьи стада. Лебединые и гусиные караваны улетели на север. Отцветала степь. Из Руси доходили смутные вести о нятьи в Киеве владыки Дионисия, что шел на митрополию на Москву после поставленья в Царьграде, о спорах отца с Великим Новгородом. Приходили материны письма, всегда с немудрыми поминками, повергавшие Василия в приступы звериной тоски по дому. Временем отвлекла и увлекла княжича первая чувственная любовь, которую устроили Василию по почину Александра Минича. Перед тем Александр долго спорил с Данилой, уговаривая старика допустить грех ради истомы телесной.

– Так-то оженить надобно! Вишь, и батюшко оженилси четырнадцати летов, да где ж тута, в Орде!

В конце концов Василия определили спать в особую горенку, приставивши к нему круглорожую девку из холопок, и по юному смущению Василия и по гордой поступи девушки, что бегала, выставивши груди и независимо задирая нос, Иван понял, что приобщение княжича ко взрослой жизни совершилось. Впрочем, и это не сблизило его с Василием. Все реже раздавался требовательный оклик княжича: «Кметь!» – за которым приходило исполнять ту ли, иную просьбу али причуду Василия. Даже и дворовые переставали дразнить его, спрашивая: «Не зовут?» Иван «тянул лямку», как тянут ее бурлаки, ведущие груженые мокшаны вверх по Волге, тянул, перемогаясь, как и все, и не видя просвета в затянувшейся ордынской истоме. Двоюродный брат так и не воротился в Сарай, хотя Тохтамышевы беки и выкупали по весне свой полон, и к концу второго лета Иван вовсе перестал ждать Васькина возвращения…

Сухо шелестят желтые выгоревшие травы. Дует ветер. Идет время, дни, месяцы, годы, века. И жить здесь можно только так, как живут степняки, не ведая времени, не считая ни лет, ни дней, сбивая кумыс, обугливая на вертеле баранину да неутомимо соревнуясь в скачках на празднике байрам, когда степные богатуры несутся опрометью, перекидывая через седло живую тушу блеющего барана, сшибаются конями, летят в пыль истоптанных, сухих трав, а их степные женки и девки, разгораясь лицом, следят за соперниками и гортанными криками и плеском ладоней приветствуют победителя. А то воины начинают плясать, ставши в круг и положивши руки друг другу на плечи: борются, обнажив масленые от пота торсы, кидая противника через себя, стреляют из луков, ловят и объезжают коней… Только так и возможно жить в степи! Плодить чумазых чернокосых детей да ходить в походы на богатые города иных стран…

Весть о набеге Олега Рязанского на Коломну возмутила томительное течение жизни маленького русского мирка. Бояре разных князей заездили друг ко другу, спорили, аж за грудки брались – как там и что? А когда дошла весть о походе московских ратей на Рязань и разгроме, учиненном Олегом Владимиру Андреичу, толковня не утихала несколько дней. Виноватили многих, кто и серпуховского князя, кто и самого Дмитрия. Спорили так, что на время забывалось, кто боярин, а кто простой кметь. Холопы и те обрели голос. Женки срамили мужиков: «Сидите тут!» Словно бы те скрывались в Орде от ратной службы.

– Свибл виноват во всем! – кричал Иван, забывшись вконец (чести ради, не один он и виноватил маститого боярина), но тут попало неловко – при княжиче сказал, да и иное добавил: мол, слушает Дмитрий боярина своего, идет за ним, как овца за бараном, а тому – землю за Окой забрать любо, а о княжесьви и думы нет! Свою корысть лишь блюдут! – шваркнул дверью, а – нос к носу – княжич Василий встречь.

– Как ты смеешь, смерд! – с провизгом аж, ломающимся в басы голосом выкрикнул Василий. – Не тебе судить!

Остоялся Иван и, темнея ликом, мгновением помолчав, глухо и твердо отверг:

– Смею, княже! Не Федор Свибл, не сидел бы и ты в Орде! – И полетело враздрыз все, чему учила матерь, чего добивался некогда сам, словно бы и сам покатил с высокой горы: – Смею! А ты, хоть и княжич, сосунок еще несмыслен! И я таков же был в твои-то годы! Водят тебя на паверзи, а куда приведут? Хан, Литва, Федор Свибл – мало ли! Михайло-князь уехал тово! Должон помыслить путем! Кому надо держать тебя подале от Москвы? Батюшко-то здоров ли? Али как? И того не ведашь?

Василий смотрел на ратника раскрывши рот. Поразило, что кметь (с запозданием вспомнил, что зовут Иваном) говорил без обиды, хотя сурово и зло. Остерегая, но уже и отрекаясь как бы от службы придворной, и потрясенный Василий, неведомо как для себя самого, пробормотал:

– Ты прости, Иван, погорячился я…

Иван глянул, раздул ноздри, вскинул голову, перемолчал тугой клубок внутри себя и сникающим голосом (тоже винился перед княжичем) домолвил:

– Понимай, княже, нас-то много, а ты – один! Князя другого мы себе не выберем! Иначе опять резня пойдет! Пото и говорю! Не с обиды совсем… И все-то тебя берегут пото же… А и боюсь, держат тута нас неспроста! Родитель, как отъезжали, был ли в добром здравии?

– Доносят, в добром ныне… Задышлив токмо стал…

– То-то!

Новым холодом страха за отца повеяло на Василия.

– Я мнил, – отводя глаза и весь заливаясь темным жарким румянцем, вымолвил он, – что ты мне в службу набивался… ну… корысти ради… чинов там, боярства, когда осильнею… А ты…

– И это было! – подумавши, с легкою грустью согласил Иван. – Матка наказывала, вишь, когда посылала в поход: «Подружись тамо». Ну и все такое прочее… Да не гожусь я, видно, в Свиблы! – устало домолвил он. – Али в кого там ищо! Словом, не гожусь! Ныне и понял. Ты уж извиняй, княжич, на правдивом слове! Служить могу, а услужать – нет, не выходит етого у меня! Да и – скушно-тово!

Василий слушал кметя удивленно, сам еще не разбираясь в той буре чувств, которую разбередил в нем этот ладный молодой воин. Да не впервые ли и слыхал Василий подобные слова? Перед ним заискивали, льстили, взглядывали с прищуром, когда и недобро, как Свибл, а чтобы так вот… скушно, мол! – кажись, никогда и не было! И невольно именно теперь, когда Иван отрекался перед ним от дальних материных замыслов, Василия остро потянуло к этому чуток неуклюжему нравному кметю. Сердцем понял, что да, он, Василий, еще сосунок перед Иваном, хоть и будущий великий князь! И сказать мечталось в сей миг что-нибудь взрослое, княжеское, а – не высказывалось ничего. То хмурил брови, то улыбался он самому себе и молчал; и только когда Иван, не высказавши