Песнь призрачного леса - Эрика Уотерс

Но на сей раз Джесс только надменно скрещивает руки на груди.

– Ну а тебе где место, Джим?

– Ты одет, обут, над головой крыша есть, так? Я свою задачу выполняю. Вот тебе и ответ. – Джим выковыривает из зубов кусок курицы.

– Ага. Значит, мне надо стать таким, как ты. Горбатиться на какой-то дерьмовой работе за такие гроши – подумать жутко! Загнать детей своего же лучшего друга в не менее дерьмовый трейлер и мариновать их там, навязав себя в отчимы, чтобы меня ненавидели? Думаешь, наш отец такого для нас хотел?

Джесс хохочет, но натужно, неестественно и противно.

– Ты отца сюда не приплетай. Речь о тебе и твоем поведении. – Джим качает головой и продолжает как ни в чем не бывало ужинать.

Он старается казаться спокойным и невозмутимым, но рука сжимает вилку так, что та чуть не сгибается. Да, работа у Джима – больное место. Задолго до того, как они сошлись с мамой, его буйство и пьянство так гремели на весь город, что теперь отчима никто даже полы мыть не возьмет, кроме Фрэнка, а корячиться на старшего брата для него – как серпом по сердцу. Наверное, особенно потому, что Фрэнка все любят, а Джима считают мерзавцем. Я не могу сказать, что я не согласна.

От Джесса не укрывается, как противник вцепился в вилку, и губы его искривляются в ядовитой улыбке. Этот парень вообще все замечает и не пропускает случая подколоть.

– А вот скажи-ка, Джим… – начинает он.

Но мама не дает им больше ничего сказать.

– Ладно, все уже, хватит, Джесс Рэй. Не умеешь по-человечески вести себя хотя бы за столом, ступай к себе в комнату. Мы целый день трудимся не для того, чтобы вечером получать неблагодарность.

В глазах брата загораются гневные огоньки.

– Он же первый…

– Не перечь матери, – язвительно ухмыляется Джим. Он доволен: мама снова на его стороне.

Джесс пристально смотрит на них обоих, стараясь подавить ярость и совладать с собой. И наконец говорит сдавленным от боли голосом:

– Можешь сколько угодно читать мне нотации, мама, но я знаю, что вы двое сделали, и я этого не смогу забыть! – Он резко отталкивается от стола – даже посуда звенит – и с топотом удаляется из кухни. – Хотела, чтоб я стал нормальным мужчиной, так вышла бы за такого замуж! – доносится уже из коридора.

Джим порывается идти за Джессом, но мама останавливает его, положив руку ему на плечо.

– Оставь, Джим. Не надо.

Конечно, я понимаю, что́ брат имел в виду: их якобы давнюю любовную связь. Но это неправда. Еще когда мы с Джимом только съехались, я спросила маму, было ли между ними что-нибудь до папиной смерти, и та ответила: нет, конечно же, нет.

– Мама, почему Джесс так упорно считает…

– И ты оставь, Шейди. Хватит! – рявкает она. – Лучше нарежь сестренке кусочек куриной грудки.

Я кривлю губы, с мясом мне возиться противно, но осознаю: лучше не спорить.

Джим же никак не остынет.

– Гнешь-гнешь спину целыми днями, приходишь домой, а тут такая встреча, – бормочет он, вставая из-за стола, забирает едва початую тарелку с собой в гостиную и там опять на полную громкость врубает телик.

Звенящую тишину трейлера снова прорезает монотонный рев гоночных машин – все по кругу, по кругу, по кругу. Очень подходящая метафора нашей семейной жизни.

Мама сидит, уставившись в свою недоеденную тарелку. Она устала, ей грустно, ее снедает чувство вины. Хани балуется с едой, к счастью для всех нас, решительно не обращая внимания ни на крики и ссоры, ни на то, что они прекратились. Я заставляю себя проглотить еще несколько водянистых картофелин, но дольше уже не могу оставаться за этим столом.

– Пойду немного воздухом подышу.

– Ладно, детка, давай. – Мама избегает моего взгляда.

И вот, едва выбравшись наружу, я набираю полные легкие ночного соснового аромата, с размаху плюхаюсь на ступеньку трейлера и затылком прислоняюсь к входной двери. Но механический рык из телевизора здесь по-прежнему слышен, поэтому я встаю и бреду по грунтовке, бегущей мимо нашего дома, вдоль частокола высоких деревьев, тени от которых тянутся за мной, как обрывки темных снов. Добравшись до конца этой короткой дорожки, выбираюсь на другую, тоже без асфальта, но пошире – она упирается в шоссе. На пару сотен метров удаляюсь по ней.

Черные сосны остаются позади, а впереди открывается коровий выгон, и я вглядываюсь в противоположную его сторону, ищу глазами дерево, которое с некоторых пор полагаю своим. Это выжженный молнией дуб, скрученный, как выжатая половая тряпка, с бледной гладкой корой и ветвями, из последних сил тянущимися вверх, словно узловатые пальцы старухи. Большинству он, наверное, кажется уродливым, а мне вот – прекрасным, хотя дерево мое иссушено, бесплодно и одиноко. Я люблю представлять себе, как оно – мертвое – переживет всех нас и даже через много-много лет после нашего ухода будет стоять тут, нисколько не сетуя на отсутствие листьев и желудей, не страдая от того, что не способно дать, как другие дубы, благодатную тень путникам. Всякий раз, как я его вижу, меня к нему тянет, словно мы родня.

Раньше мы с папой часто проезжали мимо на машине, и папа всегда на этом месте затягивал себе под нос старинную балладу из цикла «Об убийствах». По папиным словам, она так и называлась: «Старинный дуб», хотя слов никаких не было, только печальная переливчатая мелодия, которая мне очень нравилась.

Сегодня над головой сияет множество тусклых и далеких звезд. Лес позади меня дремлет, дыхание его спокойно, даже самые верхние ветки самых высоких сосен уснули на безветрии. Ощущение – совершенно такое же, как когда папа играл на скрипке: будто вся природа замерла и ждет, что же откроет ей музыка.

Жду я, ждут деревья и призраки, подрагивающие в воздухе, несмотря на весеннее тепло, но все мое естество настроено на такую частоту, где ум улавливает лишь белый шум, помехи статического электричества. Сколько ни прислушивайся, безмолвие в мелодию не переходит.

* * *

Я готовлюсь ко сну, но чувствую себя все еще взвинченной и, можно сказать, даже на грани срыва. Все еще вихрем гуляет во мне музыкальный отрывок, услышанный перед ужином тогда, в роще. Все еще чувствую, как ду́хи настороженно прислушиваются к нему вместе со мной. Так я вряд ли смогу уснуть… Но нет, оказывается, вечерние переживания и перебранка все-таки порядком меня измотали. Свалившись на постель ровно в десять часов, от беспокойных мыслей переношусь сразу под сень шумящей тенистой рощи в поток знакомых сновидений.

Вот я лежу еще в своей старой двуспальной кровати, еще в старом – настоящем, родном – доме. В открытое окно врывается сырой осенний ветер. У меня даже ступни окоченели, но закрывать окно не хочется – ведь из рощи доносится голос папиной скрипки. Тихая, заунывная, неизвестная мне мелодия сливается с обычной музыкой ночной природы – наоборот, хорошо знакомой. Мотив грустный, но меня он успокаивает, умиротворяет, веки слипаются…