Год людоеда - Мария Семенова

Тогда, в шестьдесят девятом году, пятнадцатилетней девчонкой с наивно загнутыми, словно обгрызенные бублики, двумя косичками, перевязанными аптекарскими резинками, Морошкина и не представляла себе, что когда-нибудь ее возраст приблизится к пятидесяти годам. В детстве чужие двадцать пять лет, да что там, даже двадцать, казались чем-то настолько далеким, будто и несбыточным вовсе, даже нереальным, словно это ожидало всех других, но только не ее. Только не ее.

Соня подумала, как редко она стала позволять себе эти беседы с собой, конечно в уме, ни в коем случае не в голос, как некоторые, хотя если совсем честно, то и с ней случается такое, когда она вдруг начинает тараторить разную околесицу. Что это — возраст? Да, от этого никуда не деться. Что ж, если она ощущает себя все той же Соней, ученицей 8 «Б» класса? Да и другие, наверное, также не соглашаются с возрастом, верят в свое чудесное бессмертие, а в итоге — все то же самое, и сколько раз только за последние пять лет ей пришлось столкнуться со смертью, да к тому же детской, а это ведь всегда вызывает большую жалость. Впрочем, кто ей поверит, что она кого-то там способна жалеть, она, начальник инспекции по делам несовершеннолетних, майор Морошкина, перед которой трепещут родители всех ее нестандартных детей. Что ж, если по образованию она — педагог, а закончила заочное отделение факультета русского языка и литературы Ленинградского государственного педагогического института имени Герцена (по крайней мере, так это заведение тогда называлось)? Да, она собиралась стать учительницей, как их любимая классная руководительница, Нина Дмитриевна Бах, да вот вышла замуж, — может быть, и поспешила, а может, и нет, как сказать?

Встречались, пока Соня еще училась, а он жил в казарме училища имени Фрунзе. Ах, до чего ей нравилась его форма, выправка, умение четко и веско говорить, да вообще все: цвет глаз, запах волос, солоноватость кожи, словно орошенной своенравной морской волной. Да и ему, конечно, тоже было многое приятно в ней. Они ведь по-настоящему любили друг друга!

Соня тогда не только училась, но и работала. Она устроилась в школу сразу после десятилетки. Вначале вожатой, потом — библиотекарем, со второго курса ее нагрузили учебными часами в средних классах. Позже доверили классное руководство. Все это было серьезно. Ей нравилось давать детям образование. Она так и осталась бы на всю жизнь учителем, если бы не обстоятельства, которые действительно способны изменить судьбу, когда-то тобой задуманную, но так и не воплощенную.

Настя раньше уже видела дедушку Эвальда, или Князя, как звали все за глаза невысокого старичка с седой бородкой и глазами, похожими на два василька. У него всегда был очень интересный вид. Одевался он то в костюм наподобие омоновского с беретом на голове, то в расшитые, какие-то театральные наряды, как в русских сказках, то в черный костюм и черный плащ. А на груди у Эвальда каждый раз было полно всяческих наград: ордена и медали, кресты, просто значки — все это сверкало и вызывало торжественные чувства. Имелось у старичка и разное оружие: один пистолет висел в кобуре за пазухой, другой хранился в кармане, а за пояс было заткнуто несколько ножей. Иногда он показывал ребятам свой арсенал и объяснял, что у них в семье все мужчины — воины.

Князь проходил здесь, потому что неподалеку жил, и иногда угощал Настю и других детей конфетами и печеньем, спрашивал, как их зовут, сколько им лет, есть ли у них родители, чем они тут занимаются. Старичок был всегда веселым и добрым, он улыбался, давал детям полезные советы, например учиться и заботиться о своем здоровье, как бы им теперь трудно ни приходилось.

* * *

Сейчас Настя сидела посреди лужи в куче отбросов и напоминала кем-то оброненную новогоднюю куклу. Девочка действительно была ярко и вроде бы празднично одета, что при более внимательном рассмотрении оказывалось странным нарядом из детских вещей кукольного фасона, расшитых цветными лентами, блестящими пуговицами и даже какими-то форменными шевронами.

Никита Бросов, которого все знали под кличкой Мертвец, высился над девочкой, а был он почти двухметрового роста, и, наверное, собирался ударить ее ногой. Он бросил Настю на землю потому, что она заупрямилась и отказалась идти с ним и другими мужиками к пустым ларькам, куда они, сговорившись с ее мамой Тоней, хотели увести девочку.

Настя со страхом и восторгом наблюдала за тем, как преображается дедушка Эвальд. Она даже подумала о том, что в таком необычном виде скорее всего не признала бы всегда улыбчивого старичка. Сейчас Князь сжал челюсти, желваки на его скулах запульсировали, сомкнутые губы растянулись, глаза стали квадратными и остановились, словно замерзли, даже волосы, казалось, шевелятся. Эвальд согнул у груди руки, сжал кулаки, приподнял и свел внутрь плечи, отчего его спина ссутулилась, как загривок у горбуна. Человек десять местных завсегдатаев, отпетые скандалисты и драчуны, замкнули Князя в кольцо, а их постоянный главарь и заводила в частых разбоях Парамон Синевол по кличке Помидор, прозванный так за свою пунцовую физиономию с желтоватым налетом, словно угли под свежим пеплом, привычно скомандовал: «Сгребли его, падлу, чтоб не вертухался!»

«Неужели сожрут?» — с отчаянием подумала Настя. Девочка до сих пор только слышала, что на Козьем рынке якобы едят не только голубей и собак, но и людей. Да и Князь ее сейчас расстраивал: он вроде бы и видел нападавших, но продолжал стоять набычившись, не поворачивая головы, а лишь поводя плечами, словно они у него занемели. Рассматривая старика, девочка даже улыбнулась сквозь слезы — уж очень он сейчас напоминал воинственного кота, окруженного бродячими псами.

Но вот руки атакующих уже сомкнулись на одежде Князя. Мгновенно образовался клубок, который стал уверенно увлекать старика к первобытно полыхающему костру, куда зачарованные наблюдатели уже успели щедро добавить коробок и ящиков. Вдруг Эвальд произвел какое-то неуловимое и непонятное движение, будто наподобие цыгана передернул плечами и бедрами. От этого движения стая свирепых мужчин распалась безвольным веером, словно ослабленные лепестки с древесной ветки от штормового порыва ветра.

Дедушка остался маячить среди лежащих, точно колосок среди полегших соседей. Те, кто угодил в костер, завыли и помчались прочь. У одного вспыхнул панцирь промасленной одежды, у другого — копна неухоженных волос.

— Первого, кто еще раз попытается напасть, я убью или искалечу, — спокойным голосом уведомил Князь немало удивленных рыночных драчунов.

— А я первого, кто шевельнется, — пристрелю! — раздался голос из темноты нагроможденных ларьков, и в бесноватых всполохах огня возник мужчина интеллигентного вида, в очках и с пистолетом.

Поверженные замерли среди отбросов и грязи. Князь не спеша вышел из круга побежденных и приблизился к Насте.

— Вставай, деточка! — Эвальд Янович протянул девочке руку.

— Медленно, спокойно! — диктовал мужчина в очках сидящим на асфальте. — Встали и исчезли. Лишнее движение — пуля в черепе.