Габи - Светлана Беллас

Тарантас тронулся, оставляя за собой клубы пыли. Впереди предстояла длинная дорога, надо будет проехать перевал, Мункач, Унгвар (Мукачево-Munkács, Ужгород-Ungvár. Венгер.), Кросно, Краков, Варшаву. Наверно это дано ему, Гюго, как испытание – проделать столь долгий путь, чтобы попасть в далекую Францию. И там искать свою Габи.

Вечер. Гюго вновь пытается войти в кураж, строка не ложится. В доме все поросло пылью. В конце концов, тоска выгнала к Мадам Розетт, в «Дом под красным фонарем» в отдаленном, глухом квартале Парижа. Дом толерантности – «la maison de tolerance», почему-то перевод названия на русский, был привязан к слову – «терпимость». Хотя предполагалось, что в этом доме не угнетали молоденьких девушек, а пользовались за деньги, как их расположением, так и услугами, что отвлекают мужчину от одиночества, но это всего, лишь одна из сторон медали, та, что видна, скажем, поверхностная. Внутренний устав и уклад жизни «публичного дома» или в обиходе «дома терпимости», как не назови, был жесток, суров, во многом плачевным для многих девушек.

А, на первый взгляд, не зная изнанки, казалось, именно так: Толерантно, культурно, чистенько! В домах толерантности были – столовая, гостиная, где присутствующие мило беседовали раскованно и непринужденно, уединялись в многочисленных комнатах для коротких сеансов с мужчинами. Естественно они вносили, тот ноктюрн, отличались своим домашним бытом, уютом, зачастую даже и роскошью. Это объяснялось многим, но в первую очередь, тем, что здесь не только работали, а и жили милые девушки. И их радушие, опрятность, лоск, были тем стимулом, что вел мужчин в этот дом, как мух на мед, а уже это отражалось на кошельке хозяйки.

Мадам с профессиональной хваткой, в лице хозяйки дома, в очередной раз предложила гостю новенькую девушку, та, мол, второй раз у нее в работе. Она неустанно нахваливала, как товар на распродаже, – Молоденькая! Такая! Каких, еще недавно, помнится он, Гюго, любил и жаловал, не обойдя ни вниманием, ни мужским опытом, зачастую ставя их в не удобное положение, чем так смущал. Ведь они были, еще не искушенные во взрослых играх, не изучали по скудности общения, тех тонкостей в своей текучке. Мадам Розетт от нахлынувшей сентиментальности, вдруг замолчала, ушла в мысли о чрезмерной заботе и внимание к бедняжкам, к милым и «пушистым козочкам», нахлынула волна воспоминаний до умиления, вспоминалось, как она принимала их слёзы стыда, при этом, вкрадчиво, лишь одно твердила, по-матерински нашептывая, – Умоляю! Будьте, милы с этим Месье! Он очень известный человек во Франции, не опозорьте мой дом в его глазах! Я Вам подскажу от себя, маленький прием из «женских штучек». Не становитесь в позу «падшей», даже если он и желает. Лицом! Только лицом к нему поворачивайтесь. Он не насильник! Сразу поймет, что перед ним не та, что его измучила, терзает его душу, а совсем другая! Мученик он, всех женщин за одну, непутевую, хочет призреть. Влюбился безнадежно, мается, как кобель по суке. Поверьте! Он не желает Вам зла! Да и, в общем-то, вам и мне отлично за все ваши выкрутасы платит. Не рыдайте, а наслаждайтесь! Сопли смойте под краном, да, будьте ласковыми с Месье! Тогда, он Вас за сеанс золотым одарит. Не забывайте у нас «дом толерантности», а значит – внимание и уважение к клиенту, прежде – всего. За деньги любой каприз! Терпение и воздастся! Она, внимательно осмотрев, добавляла, – Жизнь Вам, если, вы не будете капризничать, не будет казаться страшной. Девушки убегали, сгорая от стыда к себе в комнаты, и там шептались о нем. О Гюго! О дядьке, который их достоинство брал, как виртуоз, при этом ни одна не призналась вслух, что он им нравится – красивый, статный, сильный, и пусть их заставляет делать, то, в чем стыдно признаться. Любая женщина этого желала бы, даже бесплатно.

Комната была узкая, три кровати стояли у окна буквой «П». Свет приглушен, отблеск света от яркой луны и белых вязаных штор, это то, что наполняло ее кристальной чистотой в этом каменном мешке. В комнате находились три девушки. Изабелл, Нора и Габриэлла. Сидя на своих кроватях, прикрывшись пеньюаром с рюшами, они заговорщицки обсуждали приход Месье, о котором столько сплетен, ходит, уж как месяц, другой. Его имя не оговаривалось вслух никем из них. За разглашение имён клиентов, хозяйка, Мадам Розетт, била мокрой плетью, сажала в сарай к псу, который мог их сделать в лучшем случае калекой, а так, чаще всего нападал на одну, другую, как на одну из дворовых сук. Мадам Розетт ни раз, ни два, водила клиентов на подпитии за звонкие золотые посмотреть на такие страсти, отчего пьяные моментально трезвели, многие выбегали опрометью, сгорая со стыда, и облевывали фонтаном все вокруг. В дверь к девушкам постучали. Они невольно замерли, глаза горели от страха. Вопрос мелькал у каждой в голове, – Кто из них первая? В комнату вошла Мадам Розетт в легком вечернем пеньюаре со свечой в руке. И ласково, по-матерински, въедливо обратилась к новенькой, к Габриэле, – Ластонька моя! Габи вся сжалась. Мадам не видя этого или делая вид, что не видит, продолжала, – Тебе повезло! Пришел Месье, который, как никто понимает тонкости души молоденьких девушек. Он немного может показаться, груб. Она, закатила от предвкушения глаза, тут, же, вслух сказала, – Я бы, сама с ним легла в постель. Скажу по – секрету, таю от него, от его шаловливых рук, озноб пробегает, сердце ёкает. Глядя на Габи, добавила, – Он знает, как надо любить нас, женщин. Иди смелей и отдайся ему с легким сердцем, стоит того! Он бесподобен! Староват немного для тебя, но молод еще, как для меня, но на меня он не реагирует, даже, если я перед ним выхожу в нижних подвязках. Как-то, он мне сказал, что я «Старая говядина!» Но, я не из обидчивых, у каждого свой час в этой быстротечной жизни. Она, уже более настойчиво, практически в приказном тоне, сказала, – Иди! Он ждет! Аванс кладу тебе в комод. Она отошла чуть в сторону, открыла ящик комода, положила деньги. Обернувшись к Габи, произнесла, – Иди, же девчонка, отрабатывай! А утром! Не забудь положить мне золотой! А, если к тому, же будет одаривать? То тоже мне, на Ваше содержание! Она вздохнула, изображая сердобольность на лице, направляясь к двери, добавила, – Так что, иди! Будь ласковее к нему, да и нежнее в обхождении! Габриэлла встала с кровати и бесчувственно вышла из комнаты. Она понимала, что теперь, она одна в этом чужом городе. Буквально на днях, их кибитку подожгли, когда все в ней мирно спали. По чистой случайности она осталась жива, ходила на реку, разговаривать с луной, от которой черпала энергию, силу.

Комната была не освещена по прихоти клиента, чтобы его лица не смогла разглядеть «падшая девка». Он был, уже не мальчик, дряхлеющая кожа его пугала, хотя ему не было и тридцати. А так хотелось быть молодым! Сейчас именно, как никогда. Но, увы, время безжалостно гонит вперед минуя детство, юность…

Габриэлла вошла в ажурной тунике и в шелковых чулках, которые держались на ее красивых, тонких, стройных ногах на неимоверно изящных подвязках. Волосы были длинные, распущены, их волны сбегали ниже копчика. Гюго подошел к ней, привлек к себе и начал поспешно раздевать. От нее пахло мылом с ароматом сирени, от этого душистого запаха тела, как ценитель женщин, пришел в дикий экстаз. Он сорвал с нее, что можно, последними спали на пол подвязки для груди и чулки, которые потеряли свой манящий, привлекательный вид, были рваным шелком. Она стояла, как дитя пред Господом – чистая, непорочная, хотя у нее вчера, все, же был с одним гостем, толстым банкиром сеанс, но девственность все, же осталась при ней. Как сказала Мадам Розетт, тот просто онемел от ее наготы. Не тронув, вышел из комнаты через 10 минут. Просто ошарашенный! И как сказала, опять, же Мадам, он, качая головой, изумленно твердил, – Она не порочная! Дева Мария! Мол, не смог. Кинул ей свой золотой и выбежал из обители на улицу. Он бежал опрометью к своей карете, что стояла, как всегда на своем месте, за углом, вдали от фонарного столба. Мадам Розетт за ним наблюдала, стоя в тамбуре парадной, сквозь смотровое окно. Банкир был, как очумелый, добежал до своей кареты, сел в нее и через минуту его след простыл, оставив ее в недопонимании, тогда Мадам Розетт, лишь передернула плечами, изумляясь увиденным, покрутила у виска, констатировала самой себе, что, мол, у старичка толстосума ум за разум зашел.