Взлет черного лебедя - Ли Кэрролл

— И по какому случаю? — осведомилась я.

— По случаю возвращения Писсарро домой, — ответила Майя, сделав большие глаза. — Как жаль, что полотна не продались, — добавила она. — Но вы же знаете, что говорят про зимние пейзажи…

— В кризис с ними ничего не сделаешь. Кстати, а посетители были?

— Пара матрон с Лонг-Айленда — они убивали время после распродажи у Марка Джейкобса.[6]Вдобавок сравнивали свою новую экономическую политику. Одна размышляла вслух о том, как заманить в дом колориста подешевле, а другая — как ограничить дочь в покупках, чтобы та приобретала за один визит только одну сумку от Джейкобса.

— Значит, дела у всех идут туго? — Я заставила себя рассмеяться, хотя от мысли о том, что матроны с Лонг-Айленда урезают свой бюджет, мне стало неуютно. Но, в принципе, я неплохо зарабатывала на изготовлении подвесок с монограммами в предпраздничные дни, в качестве подарков к шестнадцатилетию, конфирмации и бармицве на протяжении года. — Ладно, присмотрю за тем, чтобы работы Писсарро убрали в сейф. Спасибо, что дождалась меня.

— Нет проблем. Я собираюсь на шоу в «Швейной фабрике»,[7]так что время у меня было. Хороших вам выходных.

Я проводила Майю до парадной двери и заперла ее на два замка. Потом приглушила освещение и переключила систему сигнализации на режим «Ночь», при котором активировались датчики движения. Затем вышла в узкий коридор и потопала к лестнице, ведущей к жилым помещениям и дальнему офису. Закрывая дверь галереи, я услышала раскатистый, гортанный смех Зака.

— …а он и говорит: «Раз ты на нее помочился, значит, ты ее купил». И вручает ему счет.

Это была старая история. В молодости Зак трудился на фабрике Энди Уорхола,[8]и свою байку он рассказывал знакомым, чтобы развеселить их в самые тяжелые дни. Обычно в ответ мой отец взрывался громовым хохотом, но теперь из кабинета доносился лишь утробный смех Зака и его голос, приправленный акцентом уроженца Среднего Запада.

Когда я вошла к ним, папа молча и напряженно посмотрел на меня. «Он либо плохо питается, — подумала я, заметив его запавшие щеки и лихорадочный блеск глаз, — либо мало спит». Я никогда не имела ничего против того, что мои родители были, что называется, «в возрасте». (Когда я родилась, Роману исполнилось пятьдесят восемь, а матери — сорок пять.) Отец был всегда полон жизни, а мама… она и в день своей смерти, в шестьдесят один, не выглядела старше тридцати. У нас постоянно гостили художники и писатели, которых моя мать холила, лелеяла и всячески привечала. Но с тех пор как десять лет назад она погибла в автомобильной аварии, я начала отчетливо осознавать проблемы здоровья отца. Почти все родственники Романа умерли в Польше в годы войны, а моя мать рассталась со своей французской родней примерно в то же время. Роман стал моей семьей — и кроме него у меня никого не было. Мне стало совестно за то, что я заставила его запастись терпением до самого вечера. Почему после встречи с юристом я сразу же не поехала домой? Зачем я слонялась без дела по городу, да еще забрела в антикварную лавку и болтала с полубезумным антикваром? А Роман, между прочим, ждал новостей, какими бы ужасными они ни были.

— Приветствуем возвратившуюся героиню! — Зак Риз поднял стеклянную стопку с прозрачной жидкостью. Рюмка подрагивала в его старческой руке. — А мы боялись, что тебя сожрали боги Мамоны. Или тебя принесли в жертву на алтаре церкви Святой Троицы суккубу алчности и вторичных закладов.

— Как долго ты отсутствовала, — произнес Роман с натянутой улыбкой и провел заскорузлой рукой по лысине. Я знала: его жест означал, что отец сильно нервничает. — Мы решили, что банк оставил тебя в качестве заложницы за неуплату долга.

— Увы, я не представляю особой ценности, — бросила я, отмахнулась от предложения Зака выпить и подошла к плите, чтобы поставить чайник.

Дальний офис — в отличие от ближнего, где мы принимали клиентов, — был раньше обычной кухней. Но в шкафчиках вместо тарелок и блюд хранились папки и канцелярские принадлежности, а кладовку мы превратили в огнеупорный стальной сейф с превосходным замком и системой сигнализации. Я заметила, что его дверца открыта и снежные пейзажи Писсарро все еще стоят на сиденьях двух кухонных стульев. Картины заслоняли собой окна и застекленную дверь, выводившую в сад. В результате дождливый вид Манхэттена заменили собой кристально-чистые просторы зимних полей. «Почему в кризис не продаются подобные пейзажи?» — удивилась я. Будь я при деньгах, обязательно купила бы Писсарро. Будь у меня такая возможность, я бы прямо сейчас шагнула в безмятежные голубоватые снега.

Свист чайника вывел меня из детских фантазий, которым я частенько предавалась — о том, что могу попасть в любимую картину. Прежде я часто мечтала, что брожу по лугам, поросшим подсолнухами Ван-Гога, и по уютным голландским улочкам. Я насыпала в заварочный чайник рассыпного черного чая, залила его кипятком. Осторожно понесла посудину к столу, придерживая донышко сине-белой полосатой салфеткой. Потом водрузила на стол две чашки.

— И насколько все плохо? — спросил Роман, когда я налила ему чай.

— Позже поговорим, — вымолвила я, скосив глаза на Зака.

— Ой-ой-ой, я мешаю семейным секретам. Пожалуй, мне лучше удалиться. Сегодня у одной из моих учениц открытие выставки. Надо бы туда заглянуть.

Зак неуверенно поднялся. На ногах он держался не слишком твердо. Поджарый швед ростом шесть футов и два дюйма в заляпанных краской ботинках «Doctor Martens». «Рисовать он перестал двадцать лет назад, а одежда в красках», — удивилась я и встала между Заком и картинами Писсарро. Руки у него тряслись, сейчас он вряд ли бы ровно удержал кисть.

— Брось ты этих девиц, — начала я, склонив голову к плечу и получив от Зака добродушный поцелуй в щеку. — Это нечестно по отношению к студентам.

— До встречи, Яшемский, — кинул Зак Роману, употребив фамилию, которую отец изменил, перебравшись в США.

Я проводила Зака по коридору к парадному входу и попрощалась. Когда я вернулась в кухню, отец пил чай. Писсарро исчез, и дверца сейфа была заперта, но папа не отводил взгляда от стульев, где недавно стояли полотна.

— В прошлом году они бы ушли за шесть миллионов каждая, — пробормотал он. — Даже после кризиса восемьдесят седьмого мы держались неплохо.

— Сейчас совсем другие времена.

Я села и обхватила пальцами чайную кружку, но не ощутила тепла. Я промерзла до костей, будто действительно очутилась на заснеженном поле во Франции.