Сигналы - Мэттью Булл

Он знал, что даже там, в дымной сырости начальственной баньки, Марина Лебедева будет двигаться среди жирных мохнатых тел как сияющий ангел; и в тайге станет наложением рук укрощать голодных медведей, и когда увидит его — в первых рядах спасателей, — немедленно все поймет и останется с ним. Савельев не полюбил бы другую. Вот почему из МЧС он направился в «Глобус» и попросил пятидесятилетнего рослого очкастого ответсека, похожего на советского агронома, принять от него информацию.

Ответсек сам его слушать не стал, а откомандировал на третий этаж к корреспонденту Вадиму Тихонову, специалисту по скандалам и происшествиям. Тихонову было двадцать четыре года, и по меркам «Глобуса» он был человек опытный. К двадцати шести годам журналисты либо переезжали в Екатеринбург, либо уходили на телевидение, либо выбирали литературу и спивались. Других путей из «Глобуса» не было. Можно было, конечно, пробиться в ответсеки, но нынешний явно не собирался умирать, да и как посмотришь на него — за что бороться-то? Раньше был еще вариант с политтехнологией, но тогдашние политтехнологи исчезли как класс, а новых набирали уже не снизу. Тихонов понимал, что года через два ему придется менять профессию, поэтому к обычной самоуверенности провинциального новостника в его случае добавлялась легкая тревога, а так как он не пил сильно, по-настоящему, — глушить ее было нечем. Свежий человек мог принять ее за любопытство и даже азарт, но коллегам все было ясно. Сейчас Тихонов выслушивал слезную жалобу пенсионера Блинова. Сын Блинова взял на себя вину за ограбление магазина, хотя был, разумеется, почти не виноват. Он поступил благородно. Сажать его вообще не следовало, тем более что и украли они всякой ерунды тысяч на тридцать, но он сел, оказался в колонии под Перовом и погиб там во время пожара. Теперь со старика Блинова требовали компенсацию, потому что загорелись личные вещи осужденных, якобы по вине Блинова-сына, который погиб и потому не мог оправдаться. Весь ущерб списали на него, и Блинов-отец должен был теперь выплатить сто двадцать тысяч рублей, которых у него не было. Он не понимал, как возможна такая ужасная, библейская, иовская несправедливость: сначала у него несправедливо посадили сына, потом сын погиб и теперь был посмертно должен. Тихонов все это выслушивал по седьмому разу. Ему казалось, что комната пропиталась запахом горелого зэковского имущества. Вероятно, так пахло в аду. Тихонов представил себе, как выглядела бы книга Иова в русском варианте.

«1.7. Товарищи, товарищи, что же это делается, что это делается такое.

1.8. Взяли, посадили, не разобрались никто ничего, не рассмотрели ничего.

1.9. Потом объявляли взыскания, все время объявляли взыскания ему.

1.10. Теперь, когда сгорело, он виноват, а ведь все знают, что они сами подожгли.

1.11. Алтынов, Алтынов, все виноват Алтынов. Я знаю, он мне писал, что это все Алтынов, все, что выделяли, он расхищал, и он же у родственников вымогал.

1.12. Они вымогали с родственников за все — за телефонный звонок, за свидание, за посылку вымогали.

1.13. Что же это делается такое, товарищи, или никто уже не видит ничего.

1.14. Они сами подожгли, чтобы только наружу не вышло, мне сын писал, они за это сына.

1.15. И я же должен теперь, вы слышите, я же должен теперь.

1.16. Товарищи, товарищи, что же это такое.

1.17. Еще когда был ребенком, все время клеил фанерные корабли».

Тихонов понимал, что ему не следует выдумывать про себя эту книгу перовского Иова, но иначе он сошел бы с ума. Савельеву он обрадовался как родному. У него появился предлог выгнать Блинова. В деле Блинова нельзя было разобраться, мимо таких вещей можно было только проходить, стараясь не оглядываться. Они засасывали. Некоторые люди, хорошо знакомые репортеру Тихонову, не удержались и всосались таким образом — кто в помощь заключенным, кто в лечение больных детей, кто в раздачу сирот; невинный поиск смысла обернулся такой жизнью, в которой задуматься о смысле было уже некогда, то есть вопрос в принципе решался, но так же, как головная боль излечивается гильотиной.

— Я вам позвоню, — сказал он Блинову.

— Да я сам зайду, что вы будете беспокоиться…

— Нет, я позвоню, — железным голосом настоял Тихонов. Но внешность у него была неубедительная, малый рост, круглая голова, очки, — и ясно было, что Блинов придет уже назавтра и будет так ходить долго.

Савельев уселся и собрался рассказать про сигналы, но Тихонов его заговорщически прервал.

— Тсс, — сказал он. — Сейчас вернется.

— Кто?

— Этот. Они никогда с первого раза не уходят.

И точно — Блинов вернулся еще дважды, оба раза порываясь начать сначала — ему все казалось, что Тихонов не услышал, не захотел понять главное. После его второго ухода выждали минут пять.

— Ушел, — сказал Тихонов. — Рассказывайте.

Савельев рассказал про сигналы и обещал дать записи, чтобы их выложили на сайте «Глобуса».

— Интересно-то интересно, — сказал Тихонов. Он нравился Савельеву, потому что совсем не выделывался. У журналистов желание понтоваться проходит быстро, если только они не спиваются в писатели. — Но вот честно, Игорь, — если вы, допустим, спросите меня… Я не очень трусливый человек в принципе. Но заплатите вы мне миллион — я не полезу в «Инновационную Россию».

При всей своей аполитичности Савельев не удивился. Он готов был услышать что-то подобное. «Инновационная Россия» была не та сила, чтобы иметь с ней дело, даже если оно сводилось к спасению от голодных медведей.

ИРОС, как называла она себя (будто бы по созвучию с древнегреческим «герои»), была партией долгожданных хунвейбинов, на которых не потянули ни «Наши», ни «Молодогвардейцы», ни прочая шушера. Эти собирались не на Селигере, а на Валдае, как одноименный клуб. Попасть на их сборища не могла даже пресса, проваренная в кремлевском пуле до последней степени подлости. Сведения о них не публиковались, а разглашались, не распространялись, а просачивались, не навязывались, а дозировались. Спонсировал их глава крупнейшей монополии, не будем называть имен, седовласый голубоглазый знаток пяти языков, включая два древних, образцовый славянин, заставивший всех женатых сотрудников своей корпорации креститься, венчаться и поститься. После дискуссий об инновациях все предавались боевым искусствам. Ездили туда не прыщавые недоучки, а продвинутая молодежь плакатной внешности; обсуждалась не борьба с врагами, а стратегические планы. Единственный репортаж со съезда ИРОСа — проходил он, в виде исключения, в Москве, — прошел по «Вестям-24» и занял три минуты. Ясно было, что пришли люди, не любящие шутить, молодые технократы умеренно-нацистских взглядов, осуждавшие Сталина разве что за избыток сентиментальности. Все они, в отличие от прежней неокомсомольской мелкоты, считались профессионалами. Их называли то движением, то партией, но в парламент они не торопились. Называли их также иродами — после статьи Крошева «Инновационная Родина», — но Крошева в двух шагах от дома, в центре, на людной улице избили так, что ИРОС перестали трогать. Богатейшие люди страны жаждали вписаться в их ряды, но брали с разбором. Говорили, что Стахов (которого Перельман называл недосягаемой величиной) и Глобушкин (единственная русская Нобелевка по физике за последнее десятилетие) читали лекции иросам на Валдае, а престарелый историк наших космических прорывов Жабин намекал в «Комсомолке», что в ИРОСе собралась чуть не вся элита советского Байконура. Теоретиком ИРОСа считался Гаранин, автор трехтомной «Геополитики», от которой в ужасе стонали все его бывшие коллеги по истфаку; стонать-то стонали, но дружно признавали, что Гаранин — голова, полиглот, переводчик с латыни и урду, а в свободное время — живописец, предпочитавший рисовать древних воинов в подробном вооружении. О его коллекции ножей ходили легенды. Он был высок, аскетичен, безупречен.