Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл

платить, но, клянусь мамой, ни одна шлюха в самом дорогом борделе ей и в подметки не годится, а ведь она всего лишь по комнате прошла… — Сеньор Де Сильва понял, что сболтнул лишнего, и поспешил поправиться: — Но это было очень давно, когда я служил на флоте.

— Когда у нас еще был флот, — сказал сеньор Коста, усмехнувшись.

— Да у нас и сейчас есть флот!

— Ага, понятно, значит, нам не хватает лишь морского побережья.

— Мы вернем его! Эти ублюдки не смогут удерживать его вечно. В следующий раз мы непременно отвоюем побережье. Ты что, думаешь, сеньор Полковник, наш президент, будет сюсюкать с этими гаденышами, способными только овец трахать? Попомните мои слова — через пять лет побережье снова будет нашим, и тогда вы скажете спасибо, что мы сохранили флот.

Сеньор Коста молча передернул плечами.

— Что молчите? Не верите?

Сеньор Коста покивал, отводя взгляд и стараясь не расхохотаться.

Сеньор Де Сильва взглянул на доску, согнул указательный палец, приставил его к большому и щелчком повалил своего кораля.

— Э-зх, замолчите и пейте кофе, — сказал он.

— Наш друг прав, — заметна доктор Кохрейн, уплетая яйца за обе щеки. — Сохранение национальной гордости нашей страны напрямую зависит от процветания флота. Мы — нация, в жилах которой вместо крови течет морская вода. Воды, омывающие украденное у нас побережье, плещут в самом сердце самых отдаленных, затерянных в джунглях уголков и даже добираются до заснеженных вершин наших гор!

— Эй, кто-нибудь, снимите его с вершины и верните на землю! — вполголоса воскликнул сеньор Де Сильва. Но было поздно: доктор Кохрейн уже сел на излюбленного конька и начал вещать о «своем прославленном предке Адмирале» и национальной гордости.

— Простите, я спешу, — сказал сеньор Вальдес, поднимаясь. — Допивайте кофе, сеньоры. Я угощаю. Прощайте, отец Гонзалес, — он кивнул священнику, поскольку мать всегда внушала ему уважение к Церкви.

Он слишком быстро выпил горячий кофе и обжег нёбо, посадив к тому же темно-коричневое пятно на крахмальную белую рубашку около нагрудного кармана. Зато сеньор Вальдес заметил, что Катерина в одиночестве уселась в будке кассира, и понял, что надо спешно принимать решение.

Она не подняла головы, даже когда он подошел к ней вплотную, и это его обрадовало Сеньор Вальдес не был уверен, что сможет разговаривать с девушкой, если она решит взглянуть на него своими глазищами.

Даже когда он положил на прилавок желтую записную книжку и полез за бумажником, она продолжала игнорировать его, черкая что-то карандашом в блокнотике, производя нехитрые вычисления. Это его также устраивало — появилась возможность хоть несколько секунд подышать ее воздухом, впитать ее немыслимую красоту, попробовать на вкус очарование.

Прошло секунд пять, а может быть, три, но за это время сеньор Вальдес успел совершить открытие. Он увидел (и он точно знал, что до него никто этого не замечал) слабое перламутровое свечение, исходящее от тела девушки. Такое он видел только раз, и то на картине — знаменитой картине Веласкеса «Венера перед зеркалом». Великий мастер изобразил едва заметный ореол вокруг изящного зада развалившейся на шелковых подушках богини, который подчеркивал вожделение, исходившее от ее фигуры, дышавшей усталостью после святого таинства высшего наслаждения, томное удовлетворение и остывающий на коже горячий пот. Сеньор Вальдес всегда полагал, что ореол на картине Веласкеса ему чудится, но сейчас понял, что он существует, пусть и невидимый для глаз менее чувствительных людей. И то, что сияло вокруг чувственной, упругой и влекущей к себе задницы богини любви, трепетало и завивалось мелкими кудряшками вокруг всех без исключения частей тела Катерины. Сеньор Вальдес вдохнул серебристое мерцание, выдохнул его и понял, что именно оно может вернуть его утерянную писательскую силу, налить жилы свежими идеями, сломать плотину, не дающую словам выплеснуться.

Катерина закончила расчеты и подняла на него глаза.

— Я бы хотел заплатить по счету, — негромко сказал сеньор Вальдес.

Девушка вытащила листок толстой, шероховатой бумаги из-под камешка, служащего прессом, и постучала ногтем по цифрам.

— Мне кажется, я правильно сосчитала. — Она протянула листок.

Сеньор Вальдес с опаской взял сероватый кусочек бумаги, будто боялся, что он может загореться в его руках. Не взглянув на расчеты, вытащил из бумажника крупную купюру и заложил в нее листок.

— Вот, оставьте сдачу себе, — произнес он и медленно добавил: — Катерина.

Она испуганно взглянула на него.

— Вы дал и слишком много! Половины этой суммы вполне достаточно.

— Нет-нет, не спорьте, доктор Кохрейн сказал нам, что вы — одна из его лучших студенток и что вам приходится работать, чтобы оплачивать счета. Это очень похвально.

— Вы так добры! Спасибо вам!

— Спасибо вам, — сказал сеньор Вальдес.

В голове его пронесся рой суматошных мыслей. Сумел ли он произвести должное впечатление? Стоит ли еще постоять рядом или пора двигаться? Она же знает его, читает его романы, восхищается ими. Так сказал Кохрейн. Может быть, встретившись с ним лицом к лицу, она почувствовала разочарование? Может быть, он кажется ей смешным? Нелепым? Жалким? Как долго он сможет смотреть в эти бездонные глаза, чтобы не начать покрывать их поцелуями? Или, что еще ужаснее, не бросить предательский взгляд туда, туда, где… НЕТ!

— Ну, мне пора, — как можно небрежнее сказал сеньор Вальдес.

Она слегка улыбнулась, кивнула и сказала:

— Да. — А потом еще раз добавила: — Спасибо.

Сеньор Вальдес подхватил записную книжку и сунул под мышку.

— Университет, понимаете? Пора на работу. Может быть, мы увидимся там.

Катерина снова кивнула.

Сеньор Вальдес вышел на залитую солнцем площадь. Он успел пройти лишь несколько шагов, как услышал, что дверь в кафе с шумом захлопнулась, а еще через пару секунд девушка появилась возле его локтя.

Она шла быстро, почти бежала, сжимая в руке клочок бумаги, как эстафетную палочку, которую ей нужно было во что бы то ни стало передать следующему игроку.

— Сеньор Вальдес, вы забыли счет! Вы оставили счет! — Она вложила листок ему в руку и, прежде чем он смог вымолвить хоть слово, побежала обратно.

Сеньор Вальдес медленно разжал пальцы. На девственно-чистом листе бумаги карандашом были выведены два слова:

«Я пишу».

* * *

Сеньор Л. Э. Вальдес, популярный писатель, звезда, вокруг которой вращалась жизнь университета, чьи портреты в белой шляпе с широкими полями украшали витрины по крайней мере дюжины книжных магазинов, а рабочий стол был давно завещан Национальному музею, спешил на лекцию о сонетах Шекспира. Бреясь утром перед зеркалом, он решил, что сегодня расскажет студентам не о поэзии (о ней сеньор Вальдес и сам знал не так уж много), а о