Властитель душ - Ирен Немировски

— Не могут они быть светлыми. У нас с тобой волосы иссиня-черные. А вот у наших родителей…

Стали припоминать, как выглядели родители. Он рано осиротел. Она в пятнадцать лет убежала из дому, влюбившись в беспутного бродягу по имени Дарио. В памяти всплывали неясные лица, словно бы едва различимые вдалеке в сумраке и в тумане: вот до времени состарившаяся женщина в черном платке, закрывающем лоб до самых бровей; вот другая, вечно пьяная, осыпающая проклятиями и бранью слабенького запуганного ребенка; вот отец Клары, старик с морщинистым лбом и длинной седой бородой; вот отец Дарио, нищий грек, бродячий торговец. Его-то нетрудно себе представить, сын похож на него как две капли воды.

— Наши родители тоже были черноволосы.

— А деды и бабушки?

— Кто ж их знает…

Своих бабушек и дедушек они никогда не видели. Дети уехали и расселились в чужих краях, а старики остались на родине: в Греции, в Италии, в Малой Азии. Для внуков они и вовсе не существовали. Возможно, среди безызвестных канувших в небытие предков-левантинцев и нашелся бы кто-нибудь, у кого в младенчестве был светлый пух и нежная розовая кожа. Вполне возможно!

— Клара! Откуда нам знать наших дедов? Или ты вообразила себя благополучной француженкой?

Посмеялись. Они с полуслова понимали друг друга. Их сроднила не только любовь, сделав единой душой и единой плотью, — они, словно брат с сестрой, родились в одном портовом крымском городе, вместе глодали черствую корку, вместе запивали ее водой.

— После родов ко мне заходила мать настоятельница. И спросила, полная ли у нас семья. Дарио, я слышу в часы посещений, как за стеной в соседней палате радостно восклицают бабушки и тетушки: «Он похож на деда! На двоюродного брата Жана! На твоего дядюшку, что погиб в четырнадцатом году!» Нам никогда не скажут, на кого похож наш сын. Они приносят кучу пакетов, перевязанных яркими лентами. Сестра сказала, что там конверты, платьица, кофточки, погремушки. Представляешь, они шьют распашонки из старых простыней, изношенных и мягких, — прибавила Клара совсем тихо.

Разговор утомил ее. Она говорила с трудом, часто останавливалась и переводила дух. Она не знала, как выразить изумление и восхищение тем, что есть семьи, где всю жизнь мирно спят из поколения в поколение на простынях, пока те не изнашиваются, так что можно выкраивать из них распашонки и пеленки для новорожденного, у колыбели которого умиляется толпа родственников.

— Я сказала монахине, что ухаживает за мной: «А у нас нет родственников. Мы всем чужие. Никто не обрадовался этому ребенку. Никто не оплакивал того». Она меня выслушала. Но ничего не поняла.

— Ну где же им понять, — вздохнул Дарио.

Усталость и странное возбуждение жены не на шутку его встревожили. Ему захотелось прервать разговор. Но Клара, продолжая говорить, уже спала, положив голову ему на плечо. Вошла сестра и бесшумно затворила ставни: в больнице Пресвятой Девы ночной воздух считали вредным.

Внезапно Клара открыла глаза и в тревоге залепетала:

— Дарио, это ты? Точно ты? Ты со мной? Малыш не умрет? О нем позаботятся? Его будут кормить? Он выживет?

Сказав: «Он выживет», — она совсем очнулась. И улыбнулась мужу.

— Дарио, миленький мой, прости, я вдруг задремала. Тебе пора. Правда, пора. Уже поздно. До завтра, миленький. Я тебя люблю.

Он наклонился и поцеловал Клару. Сестра выпроводила его, добродушно пожурив: время позднее, скоро девять. В коридорах погасили верхний свет и зажгли на всю ночь синеватые ночники; сестра расставляла их поближе к табличкам: «Соблюдайте тишину!», висевшим на дверях послеоперационной и палаты, где лежали тяжелобольные.

Был ясный весенний вечер; на улице Дарио глубоко вдохнул знакомый с детства запах жасмина, моря и пряностей. Так пахло и в Крыму, и на берегу Средиземного моря.

Генеральша обещала заплатить на следующий день. Так что вечером у Дарио по-прежнему не было ни гроша. И домой из больницы пришлось идти пешком. У дверей пансиона он увидел женщину, она никак не могла разглядеть номер дома при неверном свете газового рожка. Простоволосая, с платком, наброшенным на плечи, она часто дышала и всем существом выражала тревогу и нетерпение. Увидев Дарио, поспешно спросила:

— Здесь живет доктор?

— Я к вашим услугам.

— Доктор, пожалуйста, идемте скорее. Мой хозяин болен. Ему срочно нужна помощь!

— Идемте, я готов. — Дарио окрылила надежда.

Он поспешил вслед за женщиной по безлюдной улице, на ходу поправляя галстук, приглаживая непокорные волосы и с досадой проводя рукой по небритым щекам. Внезапно женщина остановилась; обернулась и внимательно оглядела Дарио с головы до ног; в ее глазах отразилось сомнение:

— Вы ведь доктор Левайан?

Дарио смутился и ответил не сразу:

— Нет. Но я тоже врач и…

Она не дала ему договорить:

— Так вы не доктор Левайан.

— Он живет в доме номер тридцать, на той стороне. Послушайте, — Дарио попытался поймать за рукав убегавшую женщину, — если вы его не застанете, имейте в виду, я весь вечер у себя. Квартира над частным пансионом «Мимоза», спросите доктора Асфара.

Но ее и след простыл. Она стремительно перебежала на другую сторону улицы и уже звонила, увы, не у его дверей. Дарио вздохнул и пошел домой.

Если б его звали Левайан, Массар или Дюран, вот было бы счастье! Кто доверится Дарио Асфару со смуглым лицом и акцентом презренного метека? Он знал в лицо своего соседа, доктора Левайана. И смертельно завидовал его аккуратной седой бородке, спокойствию, благообразию, небольшой машине и уютному собственному дому.

Дарио медленно поднимался к себе наверх по шаткой лестнице, ведущей из частного пансиона в его квартиру на чердаке. И думал о Кларе и маленьком сыне, в целом свете только они ему дороги, они — его единственное счастье. У Дарио родился сын, невероятно! Какому богу молиться, как заклинать судьбу, чтобы пощадила его сыночка? Он не ощущал отцовской гордости. Лишь беспокойство и упадок сил. Дарио, когда волновался, непрерывно водил рукой по лицу. Только бы сын не унаследовал от него нервного смуглого лица и смятенной пугливой души.

Вот он вошел. Но не почувствовал успокоения. Нельзя сказать, что здесь он дома. У него никогда нигде в мире не было дома. Он зажег лампу и сел на стул. Ему хотелось есть. С самого утра его мучил голод. Проглотив в больнице кусочек хлеба, он не насытился, а еще сильнее проголодался. Обшарил буфет, выдвинул ящик стола, хотя прекрасно знал, что не отыщет ни корки, ни крошки, ни единой монетки.

Проходя мимо небольшого зеркала на стене, он со стыдом отворачивался от своего отражения: серое лицо с кривящимся от горечи и отчаяния ртом, сгорбленные плечи, трясущиеся руки.

«До утра протянешь, — ободрял он себя, и сам над собой посмеивался. — Ну же, Дарио! Вспомни прошлое. Тебе частенько приходилось голодать».