Агент сыскной полиции - Ирина Мельникова

…Санки в очередной раз подпрыгнули на ледяном бугре и притормозили у высокого крыльца трехэтажного, выкрашенного в желтый цвет здания. Вывеска, висевшая слева от входной двери, в которой то и дело исчезали согнувшиеся под ударами вновь разыгравшегося ветра разновозрастные чиновники, возвещала, что его многотрудное и многодневное путешествие закончилось. Но он не испытал по этому случаю особой радости. На вывеске значилось просто: «Североеланское городское управление полиции» и чуть ниже: «Канцелярия». Здесь ему и предстояло служить в должности младшего помощника делопроизводителя благодаря не только роковой встрече на ночной улице, но, более всего, самодурству своего родного дяди, который решил, что служба в полиции будет весьма существенным наказанием для племянника и хорошим тормозом в случае принятия им очередного опрометчивого решения.

Алексей Поляков вздохнул и ступил на обледенелую ступеньку…

Федор Михайлович Тартищев возвращался домой по обычаю поздно. Солнце спустилось уже за острый клюв горы Кандат и окружило ее вершину светящимся ореолом. Пройдет несколько минут, и окрестная тайга погрузится в темноту, но высокое летнее небо долго еще останется светлым, и река в этом голубоватом полумраке будет похожа на расплавленное серебро, а теплый ветер непременно разгонит прилипчивую мошку — истинный бич горожан до той поры, пока жадная стрекоза не поднимется на крыло.

В полнолуние фонарей в городе не зажигали даже в ненастье, но сейчас стояла ясная погода, и Федор Михайлович вполне спокойно перешел через горбатый мостик, перекинутый через овраг, разделявший улицу Хлебную, на которой он прожил, почитай, четверть века, на две неравные части. Одна из них, большая, с особняками богатых купцов — торговцев лесом, солью и мехами, с булыжной мостовой и множеством лавочек и магазинов, осталась за спиной Тартищева, а перед ним лежала почти деревенская улица с маленькими, утопающими в зарослях черемухи и сирени домишками мелких чиновников и отставных военных.

Несмотря на тот достаточно высокий пост, который Тартищев занимал последние десять лет, он так и не съехал с этой улочки, находя здесь истинное отдохновение для души, истерзанной изнурительной и вовсе неблагодарной работой.

Сапоги мягко ступали по роскошной дорожной пыли. Из зарослей донника и полыни доносилось мерное стрекотание цикад, и, вздохнув умиротворенно, Тартищев погладил свою небольшую аккуратную бороду, представив на мгновение, как будет вскоре пить чай в беседке под цветущей сиренью, смотреть на огромную луну, встающую над дальними горами, а Дозор будет ластиться к ногам и проситься погулять на воле…

И нужно еще непременно поговорить с Лизой…

Тартищев вытащил из кармана брегет, врученный ему Генерал-губернатором, как отмечено было его превосходительством: «За особое усердие», и посмотрел на циферблат. Удрученно хмыкнул. Часы показывали одиннадцатый час, и Лиза наверняка уже в постели… Он опять хмыкнул, теперь достаточно сердито. Вот уже неделю служебные заботы не позволяют ему серьезно поговорить с Лизой. А ведь дело не терпит отлагательства. Дочь с ее буйной фантазией и непредсказуемыми поступками не раз ставила его в щекотливое положение. До некоторого времени ему удавалось успокаивать себя, что озорство вполне объяснимо и допустимо в ее возрасте. Пусть потешит душу, пока не замужем. Пусть повеселится, подурачится, наконец, но два месяца назад дочери исполнилось семнадцать. Пора уже браться за ум. Но она, как и прежде, не следит за своим языком, гоняет на лошади по островам и на все намеки отца о том, что пора бы уже и остепениться, иначе всех женихов распугает, Лиза отшучивается, посмеивается над отцовскими страхами, а то и откровенно дерзит, когда он начинает проявлять, как ей кажется, излишнюю настойчивость…

Сапоги Федора Михайловича ступили на мягкий спорыш обочины. Он усмехнулся. Великое дело привычка. Сегодня он, чтобы продлить удовольствие от ночной прогулки, решил сделать крюк и обогнуть старинное купеческое кладбище, задами выходящее на Хлебную, но ноги сами собой вынесли его к высоким чугунным воротам, запертым на огромный, похожий на свернувшуюся клубком собаку замок.

Но Тартищев знал об этом и прошел чуть правее ворот. Издавна здесь была устроена лазейка для обитателей Хлебной улицы, не желавших ходить в обход кладбища. Правда, только в дневное время. Ночью здесь можно встретить лишь порскающих в разные стороны бродячих кошек да спугнуть ночную птицу, которая, сердито ухнув, поднимется на крыло и скроется в темных недрах колокольни полуразрушенной церквушки, в которой отпевали когда-то нынешних обитателей кладбища.

С трудом протиснувшись сквозь лазейку, Тартищев привычно удивился недюжинной силе того, кто умудрился выломать целых три чугунные пики из ограды, и столь же привычно посетовал, что избыток сидячей работы существенно повлиял на габариты его и так нехрупкой фигуры.

Мрачные надгробия купеческих могил с застывшими в скорбных позах херувимами, массивные кресты и купола семейных склепов четко выделялись на фоне еще более посветлевшего неба. Тартищев уже знал: стоит ему миновать могилу известного в городе владельца аптек Дедюлина-старшего, как тут же из-за склепа семьи Курашкиных вынырнет луна и высветит даже самые плохо различимые, самые пострадавшие от времени и непогоды надписи на могильных памятниках…

Курашкина?! Тартищев остановился как вкопанный.

События последних дней ни в коей мере не желали оставлять его в покое. Вот уже неделю город будоражили слухи и домыслы один ужаснее другого по поводу убийства нескольких вдов когда-то первых богатеев Североеланска. Последняя из убитых старух принадлежала к семье Курашкиных. Кажется, была старшей сестрой известного в Сибири спиртозаводчика…

Михаил Федорович присвистнул и почесал за ухом.

Непременно надо будет встретиться с Пантелеймоном Васильевичем. Может, и прольет какой-никакой свет на убийство своей сестрицы. Ведь были же основания у неизвестного убийцы укокошить подряд пятерых богатых и одиноких старух и ничего не взять при этом. Похоже, он только затем и забирался в дом, чтобы придушить свою жертву, а затем скрыться по крышам домов, потому что на земле никаких следов обнаружить не удавалось. Почему преступнику надо было уходить по крышам, никто, даже сам Тартищев, толком объяснить не мог. Убийства совершались между тремя и четырьмя часами ночи, когда ни одной живой души на улице не сыщешь, а окна обывательских домишек надежно защищены ставнями…

По правде, поначалу все сводилось к тому, что убийца удалялся с места преступления чуть ли не на крыльях, но после убийства третьей жертвы, вдовы владельца алебастровой фабрики Бальцера, у которой при удушении пошла кровь носом, на свежевыбеленной печной трубе соседнего с погибшей вдовой дома агенты обнаружили отпечаток окровавленной ладони. Вероятно, нога убийцы соскользнула по мокрой кровле, и он непроизвольно схватился за трубу. При дневном свете удалось обнаружить и сам, правда совсем слабый, след скольжения. И более ничего…

Тартищев крякнул от досады и вытащил из кармана табакерку, но так и застыл с щепоткой табака в правой руке. Прямо напротив него висела распятая на чугунных пиках ограды фигура человека. Всходившая из-за гор луна четко высветила раскинутые вдоль решетки руки, склоненную набок лохматую голову, согнутые в коленях ноги. Одет человек был то ли в длинный плащ, то ли в шинель, потому что одна пола зацепилась за острие пики и полностью закрывала правую руку.