В объятиях дождя - Чарльз Мартин

Мисс Элла снова прижимает меня к груди и громко выдыхает, словно желая сдуть с зубов прилипшую к ним кукурузную шелуху.

– Если, например, в крови не твои коленки, а твои руки, то, значит, твоя война – неправая.

– Мисс Элла, вы как-то непонятно говорите!

– В жизни, – и она дотрагивается до моего колена, – лучше пусть будет кровь вот здесь, а не здесь. – и она касается суставов на моей руке.

– Вы поэтому и мажете свои руки вот этим? – и я показываю на пузырек с лосьоном.

Сухость кожи была ее проклятьем или, как она это называла, – «данью сатане». Особенно кожа страдала, когда она работала на огороде или в поле после дождя.

– Вы почаще им мажьтесь, – советую я, но, поглаживая мою спину, мисс Элла улыбается, и морщины у ее глаз собираются в сетку.

– Нет, дитя, никакой лосьон уже не поможет, если каждый день стирать белье с содой и нашатырем.

– Мисс Элла, вы всегда будете с нами?

– Всегда, мальчик мой… – И она устремляет взгляд на огонь в очаге. – Мы с Господом никуда не собираемся!

– Не уйдете никуда и никогда?

– Никогда!

– Обещаете?

– Всем сердцем!

– Мисс Элла!

– Да, дитя?

– А можно мне сэндвич с ореховым маслом и вареньем?

– Дитя мое, – ответила она, прижавшись ко мне головой и поглаживая пальцами мою щеку, – гони любовь, издевайся над ней, плюй на нее, убивай ее, но она все равно, как бы жестоко с ней ни обращаться, – она, любовь, все равно победит!

В эту ночь, вопреки самым громогласным, пьяным, свирепым запретам Рекса, я свернулся клубочком рядом с мисс Эллой и заснул. И только здесь, уткнувшись лицом в ее теплую грудь, впервые в жизни я проспал всю ночь напролет, ни разу не проснувшись от страха.

Проливные июльские дожди, каждый раз начинающиеся в три часа ночи и неизменные, как сияние солнца, сентябрьские ураганы, бушующие над Атлантикой, а затем удовлетворенно стихающие над побережьем, исчерпав свои водные ресурсы, – хотя, может, это вовсе не дожди, а слезы Создателя, которые он проливает над Флоридой, – одним словом, что бы ни происходило на небе и на земле, река Сент-Джонс есть и всегда будет душой нашего штата.

Сначала реку питают туманы юга, а затем, в отличие от всех прочих рек мира, кроме Нила, она поворачивает на север, набирая, по мере продвижения вперед, объем и протяженность. Выплеснувшись вширь и образовав таким образом озеро Джордж, подземные воды прорывают кристальными источниками земную кору и направляют реку дальше, к северу, где она когда-то немало помогла развитию торговли, ремесел и жилой застройке своих берегов, в строительство которых вложили миллионы долларов, а также появлению города Джексонвилла, который прежде назывался Коровьим Бродом, потому что именно в этом месте коровы могли безопасно перейти реку вброд.

К югу от Джексонвилла русло реки заметно округляется до трех миль в ширину, и на ее небольших ответвлениях или притоках во множестве обитают старые моряки и члены давнишних рыболовных сообществ. Все это добрые люди, чьи рассказы так же затейливы и витиеваты, как сама река. В нескольких милях к юго-востоку от авиационно-морской базы, штаб-квартиры нескольких эскадрилий, состоящих из огромных, постоянно жужжащих четырехпропеллерных «Орионов П‑3», извивается Джулингтонский ручей. Это нечто вроде небольшого речного рукава, устремившегося к востоку от основного течения реки. Рукав ныряет под магистраль государственного значения № 13, петляет под сенью величественных дубов и растворяется в грязи девственного флоридского чернозема.

На южном берегу Джулингтонского ручья, в окружении нескольких рядов апельсиновых и грейпфрутовых деревьев, расположена психиатрическая лечебница «Дубы», занимающая чуть более десяти акров черной, изобилующей червями, плодородной земли. Если упадок и развал чем-нибудь пахнут, то это тот самый запах. Эту грязь затеняют своими раскидистыми ветвями могучие дубовые деревья, чьи искривленные сучья или простираются вперед, как руки, или тянутся в стороны, словно щупальца, и все они унизаны сотнями тысяч желудей – добыча жирных, суетливых, быстро снующих туда-сюда белок, зорко остерегающихся ястребов, сов и других хищных птиц.

В «Дубы» поступают тяжелые больные, когда родные уже не знают, что с ними делать. Если у безумия есть бездна, то вот она. Это последняя остановка перед сумасшедшим домом, хотя, по правде говоря, это и есть тот самый сумасшедший дом.

В 10.00 заступает на работу утренняя смена, но прежде все сорок семь обитателей лечебницы принимают положенные дозы многочисленных таблеток. Главное средство – литий, он основа основ, главный ингредиент всех назначений. Его прописывают всем пациентам, кроме двоих. Эти двое только что поступили в лечебницу и пока сдают анализы крови. Пристрастие к литию стало поводом для того, что лечебницу в шутку прозвали Литумвиллем – что казалось забавным, но только не самим пациентам. Большинство из них принимали утреннюю дозу лития № 1. Примерно четверть – это осложненные случаи – дозу № 2. И лишь горстке полагалась доза № 3, но это были пациенты с запущенной стадией, уходящая натура, «безнадежники», о которых говорят: «И зачем только они на свет родились?»

Все здания были одноэтажные, так что возможности случайно выпасть из окна со второго этажа не было. Главное здание лечебницы, Уэйджмейкер холл, представляло собой полукруг с несколькими постами для дежурных медсестер, стратегически расположенными через каждые шесть палат. Здесь кафельные полы, стены с пейзажными зарисовками, тихая музыка и жизнерадостный обслуживающий персонал. Всюду пахнет растиркой для мышц – успокаивает пациентов и приятно для обоняния.

Пациент палаты № 1 жил здесь уже пару лет. Ему было пятьдесят два года, и эта лечебница стала уже третьей на его счету. Все называли его компьютерщиком, поскольку раньше он был весьма одаренным программистом в органах государственной безопасности, однако все это программирование, как говорится, «вышло ему боком» или «ударило в голову» – и теперь он пребывал в уверенности, что у него вместо головы компьютер, который повелевает, куда идти и что делать. Этот пациент был раздражителен, желчен, и ему часто требовалась помощь персонала, чтобы прогуляться по коридору, поесть или найти дорогу в ванную, но он редко успевал сделать это вовремя или использовать для данной необходимости отведенное для подобных нужд помещение. Следует ли пояснять, какой от него исходил запах? Он то лез от злости на стенку, то впадал в кататоническую неподвижность, и ремиссий у него не наблюдалось уже длительное время. Он или гарцевал, или лежал пластом; или пребывал в реальности, или же за ее пределами. Или здесь, или там. «Да» или «нет». За первый год пребывания в лечебнице он не проронил ни слова. На лице застыла неизменная маска, но тело принимало странные позы, словно он вел какой-то нескончаемый, беззвучный разговор: то есть от человека с высочайшим когда-то уровнем интеллекта осталась лишь оболочка. Теперь были все основания предполагать, что он покинет «Дубы» прикрученным к носилкам, с одноразовым билетом в отделение, где стены обиты синими матрасами толщиной в четыре дюйма и откуда нет возврата.