Хроники Птеродактиля - Елена Лобачева

— Первого, — успокоила Лена.

Новый год обещал сюрпризы. Четыре поколения за одним столом… бывает.

Тридцать первого Лена и Анатолий готовились к предстоящей встрече. К ночи устали и порадовались, что хоть сегодня вдвоем. Бой часов скрепили бокалами, посмотрели новогодний концерт и, не дожидаясь уличной тишины, рухнули отсыпаться, — завтра гости.

Первой вошла Любовь Ивановна. Зная о визите Татьяны, приоделась, — пусть завидует. Вскоре объявилась и Татьяна Михайловна. До назначенного срока оставался час. Лена знала о способности «первого поколения» приходить заранее. Знала она и о неспособности третьего поколения (вместе с четвертым — несовершеннолетним) хотя бы к подобию пунктуальности. Эти способности и неспособности выработали со временем у Лены и Анатолия стойкое неприятие различного рода сборищ. Только необходимость могла заставить их изредка найти силы и терпение для традиционной встречи Нового года в семейном кругу.

И все-таки повезло. В течение часа собрались все. Дима с сыновней нежностью прижался к Анатолию:

— Пап, как здоровье-то? Выглядишь прилично. Анатолия захлестнула волна благодарности:

— Рад, рад вас видеть. И тебя, Ирочка, и тебя, Иван. Ты мой внучек, родной. Не забываешь дедушку с бабушкой. Ира, дорогая, не стесняйся. Ты же, считай, дома. Что притулилась на краю? Иди сюда, иди поближе.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь. Мне удобно.

Любовь Ивановна гордилась, что дожила не только до внука, но и до правнука. Свербило желание вызвать у Татьяны зависть. Неважно чем. Лишь бы спесь ее пообмять. Вон, уже села на своего конька. Опять повествует о своих злоключениях, ссылках, скитаниях.

— Вот так-то. В шестнадцать лет я узнала вкус тюремной баланды…

— А за что вас в тюрьму? — Ира спросила из вежливости, не надеясь на честный ответ.

— За дворянское происхождение, — четко, как заученный стишок, произнесла Татьяна Михайловна.

— Врет, врет она, — Любовь Ивановна, думая, что говорит шепотом, доверительно тараторила жене внука обличительные уточнения и про Татьяну, и про всю родню своего покойного мужа.

Лена и Анатолий привычно усмехались перепалкам двух глуховатых старушек.

«Что объединяет этих непохожих женщин? — Анатолий переводил глаза с тещи на родственницу тестя и опять с той на тещу. Они совсем не похожи. Разве возрастом и глухотой? Но есть у них одно общее. Пожалуй, красота, которую и старость не скроет. И еще… порода, что ли? Жаль, Лена не в мать».

— Лен, а правда, что у Татьяны Михайловны не только дочь есть? — спросил Анатолий, помогая жене убирать посуду.

— Да, слышала что-то про сына. Говорят, в тюрьме родился. Но вышла она из тюрьмы без ребенка. То ли умер там, то ли забрали.

Татьяна услышала последнюю фразу.

«Уж не проболтался ли Николай дочери перед смертью? — обида и досада сухим комком застряли в горле. Закашлявшись, она направилась к кухне, выдавливая на ходу таблетку. — Осталась последняя упаковка, — машинально заметила Татьяна, — надо у Любы выпросить еще».

Здесь нет того, что называют Временем. Это знают даже там, откуда мы ушли. Правописание страдает от этого. Сбиваешься от настоящего к прошлому, от будущего куда-то еще.

…Что-то стал отвыкать от земных привычек.

Казалось, при жизни Николай недолюбливал Татьяну. И было удивительно то радостное оживление, с которым всякий раз он суетливо двигался навстречу, чувствуя носом ее присутствие.

И в тот день, вслушиваясь и внюхиваясь, вращая невидящими глазами, спешно засеменил навстречу, опрокинув латунный кувшин. Латунь звякнула, подпрыгнув на паркете, и утихомирилась рядом с Татьяниной ногой.

Люба демонстративно подняла кувшин и, качнув головой, проследовала на кухню, всем своим видом показывая: секретничайте, не помешаю.

Посетовав на нездоровье и непонимание, Николай устало пристроился на диване.

— Что у тебя, с чем пожаловала? — с напускной грубостью спросил Николай. — Если опять ворошить прошлое — уволь, я устал: не помню, не знаю и никогда не знал ни отца твоего, ни почему тогда, в одиннадцатом, отправили мать твою, а мою тетку на эти выселки, в Омск…Да, хороша была твоя мать: не одну душу сгубила, да и тебе досталось. Сколько тебе было, когда ты в «Кресты» попала, шестнадцать или пятнадцать? Так и не нашла хлопчика? Уж он, небось, в дедах ходит, а ты все по нему убиваешься. Забудь, все перемелется. Если уж забрал твой насильник хлопчика, знать, прикипел к нему сердцем — и у сволочей есть инстинкт отцовства. Может, сынок твой, бастард несчастный, лучше дочки твоей живет. А дочка твоя — стерва. Да что делать? Только терпеть.

Зима тогда выдалась слякотной и нудной. Уезжали спешно, оставляя даже необходимое. Два обоза на две семьи — что тут возьмешь? Плакали в голос — и те, кто бежал, и те, кто остался, обезопасив будущее тайной, знание которой и гарантировало пусть неуютную, пусть в изгнании, но все-таки жизнь.

Через два месяца подъехали к Омску. Казалось, зима не отступит. Но как-то незаметно, на второй день по прибытии в природе началось движение, снег постарел и сморщился, потянуло весной.

— Не хранят яйца в одной корзине, — приговаривала Фрося, раскладывая записи по разным кучкам, ровным и одинаковым. Как колоды карт. В семье и называли это занятие пасьянсом. И за секрет-то не считали то, чем владели, — так обыденно и привычно было занятие, объединяющее домочадцев.

— Где исходники брать будем? — не унимался Яков, мешая сестре просчитывать «бухгалтерию» и вносить в записи полученное.

— Пришлют с оказией, чего не отыщем, — огрызнулась Фрося. — Ты, главное, в завесях не ошибись. И всегда помни: у каждого своя часть… А как соединять их, — знать тебе пока не полагается.

Прошел год, другой, третий. Налаживался капитал, росли дети. Традиционная тяга к просвещению соседствовала в семье с азартом, дотошностью и любопытством. В детях поощряли авантюры. Поощрялось все, кроме глупости.

В шестнадцатом один за другим умерли мать и отец. Старшим по пасьянсу стал Яков. Фрося, обремененная детьми и болезнями, была «на подхвате», переложив секрет соединения на плечи младшей сестры, Варвары. Чутье у Варвары было отменное, особенно на пропорции, и в записи смотреть не надо — все помнит, а что не помнит — чувствует. Одно плохо — красива до одури. Но и это, если с умом, можно использовать.

Если с умом. А если нет?

В семнадцатом оглушила революция. В домах притихли, пережидая случившееся. Тешились мыслью о возврате прежних времен. Когда появился Правитель, решили: ну вот — свершилось.

…Варвару как подменили. Разум и плоть рвали ее на части, никак не соединяемые между собой. Она пропадала сначала днями. Потом днями и вечерами. Когда дело дошло до ночей, в доме с горестной обреченностью стали готовиться к худшему.