Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой

искателя лежал к горному хребту, к северным склонам сопок. В позапрошлом году он нашел там небольшой, молодой, корень и оставил его дозревать. Сяо тщательно огородил корень колышками. Измерил локтем расстояние от ближайшего отмеченного зарубкой кедра до женьшеня — вышло семь локтей, — затем настолько же протянул линию дальше за корнем и на том месте положил бревно. Как раз на половине линии от бревна до кедра и рос заветный женьшень.

И вот Сяо решил наведаться к корню, посмотреть, жив ли он, а заодно окурить дымом затес на памятном кедре. «Выжиг» будет говорить, что ва-панцуй приходил сюда вторично, и если случайно в это место забредет другой искатель, то не тронет чужого корня.

Женьшень не любит яркого солнца. Ему хватает и того рассеянного дневного света, который проникает сквозь густые сплетения ветвей. Он никогда не селится в долинах и на других открытых местах, где часто меняется температура воздуха и где в зимнее время дуют ледяные ветры. Он избегает сырости и в то же время не переносит засушливых мест.

Этот привередливый затворник выбирает глубокие пади, ущелья, защищенные почти непроницаемой стеной леса.

Но дружит женьшень не с каждым лесом. Он любит кедровый, в крайнем случае — смешанный лес, где больше всего хвойных и лиственных пород. В пихтовниках почти никогда не найти женьшеня. А если и забредет корень жизни в ельник, то лишь в то место, где изредка попадается кедр.

Есть и враги у женьшеня. И самый страшный из них — «чертово дерево». Внешне очень похожее на женьшень, оно, как бы сгорая от зависти к нему, идет за корнем жизни и вытесняет его. И женьшень уходит от «чертова дерева» как можно дальше. Женьшень могут испортить и ветер, и дождь, и тяжелая кедровая шишка со спелыми орехами, грузно упавшая с высоты, и даже такое маленькое насекомое, как муравей. Тогда панцуй засыпает, прекращает свой рост, и спит долго, как говорит Сяо, — шестьдесят зим, пока заботливая рука искателя не освободит корень от посторонней тяжести, не разбудит его. Случается, что корень просыпается и сам...

Сяо Батали, услышав шум воды, остановился. Ему захотелось пить. Подойдя к роднику, он долго пил чистую студеную воду. Сразу прибавилось сил. Чтобы запомнить место, где находится родник, Сяо сделал топором несколько отметин на дереве. Он не знал, пойдет ли когда-нибудь снова этим путем, но здесь могли пойти другие искатели или охотники. Он мысленно даже представил себе тех людей, которые, утомившись вот так же, как он, склоняются над чистой струей, сгоняют усталость с лица. В своем таежном шалаше Батали всегда оставлял немного рису, соли, несколько лепешек, пучок сушеной черемши. Дверь от шалаша никогда не запиралась; каждый мог зайти утолить голод, разжечь огонь, переночевать на медвежьей шкуре.

Перебравшись через крутые завалы бурелома, таежник подошел к горному хребту. Тут он замедлил шаг. Его зоркий, все время ищущий взгляд скользил по зарослям. Временами он раздвигал их посохом. Сяо взобрался на каменистую сопку, постоял несколько минут на вершине, закурил. Днем он никогда не отдыхал сидя: стоит присесть на барсучьей шкурке, сразу начинаешь испытывать усталость и незаметно дремать. Для сна хватало и ночи. Днем нужно было искать, искать с неослабевающим напряжением.

Покурив, Сяо спустился в падь, сплошь заросшую колючими аралиями. Оступившись, он спугнул целый выводок фазанов; птицы выпорхнули чуть ли не из-под ног его, шумно захлопали червонными крыльями, тревожно закружились над падью. Сяо Батали долго извинялся, говорил птицам разные утешительные слова. Когда они, успокоенные, стали садиться, глаза удэгейца заблестели от радости.

— Чего боитесь? Стрелять не буду, — ласково заговорил он, словно винился, что потревожил птиц. Он высоко поднял свой посох, показывая, что не вооружен. — Ва-панцуй добрый человек, бояться не надо...

И он пошел дальше, разгребая густую зелень, внимательно осматривая ее, насколько хватал глаз. Недаром сородичи говорили, что у Батали взор сокола, ухо зайца, чутье волка.

Заметив вдали кряжистое дерево с темным глубоким дуплом в стволе, Сяо подумал, не кумиренка ли здесь какого-нибудь ва-панцуя. Если кумиренка, то следует немедленно свернуть в сторону, пробить себе другую тропинку. Он посмотрел вокруг и, не найдя на деревьях никаких отметин, успокоился. Здесь еще не ступала нога человека. На всякий случай он положил в дупло кусок пампушки, а остальное решил съесть. В эту же минуту взгляд его выхватил из густого сплетения трав и кустарников ярко-зеленые листочки женьшеня. Искатель вздрогнул, глаза у него расширились, на лбу выступил пот.

— Панцуй! — произнес он, и челюсти, жевавшие жесткую пресную пампушку, остановились, будто вдруг окаменели.

Не поверив глазам, искатель принялся настойчиво разгребать заросли, медленно, осторожно продвигаясь вперед. Да, это был панцуй!

Сяо Батали бросил посох, опустился на колени, склонил голову и дрожащим голосом произнес:

— Не уходи от меня, панцуй! Я пришел сюда с открытым сердцем, с добрыми мыслями. Дай мне прикоснуться к тебе чистыми руками, не запятнанными ничем худым. Пусть свидетельствует небо, что жил я честно, ни разу не совершив греха. Моя любовь к ближнему не знает предела!

Уверенный, что панцуй внял его словам, Сяо открыл глаза и осмотрел корень. Это был старый, пятилистный женьшень. Листья были у него пятипальчатые, похожие на раскрытую ладонь человека. Стебель достигал почти до пояса искателя, и Сяо Батали сразу же определил великую ценность находки. Не торопясь, он расчистил место вокруг корня — вырвал траву, снял у основания стебля довольно плотный слой полусгнившей хвои. Потом поднялся и долго осматривал сопки, деревья, росшие на крутых склонах, расположение теней от деревьев, заметил, сколько солнечного света проникает сквозь тенистые кроны... Самый искусный топограф не изучил бы так местность, как это на глаз сделал Батали. Отныне район, где найден женьшень, надолго, если не на всю жизнь, запечатлеется в памяти искателя.

Батали решил определить возраст корня, хотя и так знал, что пятилистный корень не может быть молодым. Даже двадцатилетний женьшень часто дает три, редко четыре листика; значит, пятилистный корень — панцуй-упие — по крайней мере вдвое старше трехлистного. Но Сяо любил точность и никогда не определял возраст женьшеня по листьям, ибо не каждый год листья прибавляются равномерно, а чаще всего появляются только доли, слагающие лист. Есть два других, более верных способа узнавать возраст женьшеня: по кольцам на теле корня и по рубчикам на его шейке, остающимся ежегодно после опадения стебля.