Кёсем-султан. Заговор - Ширин Мелек

И тому верить не следует, что следы султана порой краснели и наполнялись то ли вином, то ли пролитой давным-давно невинной кровью… Злые языки, они понарасскажут, им только волю дай. Не было ничего такого. Не гуляли по дворцу ифриты, танцуя в каминах, не шастали гули, выпивая кровь из юных наложниц, и фрукты с неба в разинутые рты тоже сами собой не валились. Просто султан Мустафа… тсс, правоверные, не будем говорить, что делал султан!

Султан Селим, любимый сын роксоланки Хюррем, хоть пьяницей был лютым, а этот же… невесть что, а не султан. А поди разинь не вовремя рот, шепни не то не в те уши – и будет голова твоя с выпученными глазами торчать на колу, радуя чернь. Известное дело, простой люд хлебом не корми – дай позлословить. Могут злословить о султане, а могут и о тебе, о том, какой глаз твой вороны первыми выклевали, а какой оставили на закуску.

Вот и помалкивали из последних сил. Хотя сил уже почти не оставалось, ведь страх, запертый в душе, не разделенный с близкими людьми, сильнее стократ, чем страх, прожитый в хорошей компании. Как говорят, на миру и жизнь славна, и смерть красна. И слухи змеями выползали из султанского дворца, слухи один другого гаже, и змеи эти жалили правоверных прямо в уши, шипели крамольные мысли, заставляя творить неправедное. И хоть старались верные люди укоротить болтливые языки, снять их с головой вместе да обрезать головы гадине-молве, а только известное дело, у такой гадины одну голову обрежешь – четыре на ее месте вырастут. О том еще язычники-эллины говорили.

Но в последнее время молва пошла и вовсе странная: будто Мустафа двоиться начал. Мол, ходят по дворцу два султана, большой да маленький, и говорят между собой о своих странных делах. А то еще болтали, будто тень Мустафы отделялась от него и бродила подле маленьким человечком, отгоняя другие тени, а ежели бросал кто из нерадивых придворных тень на сиятельного султана, так человечек ту тень отрывал и насылал на незадачливого царедворца гнойные язвы и прочую порчу.

Глупости, конечно, но хоть не на пустом месте возникшие. С недавних пор за безумным султаном на прогулку начал утягиваться его племянник шахзаде Ибрагим. Сын Кёсем, плоть от ее плоти, сердце от ее сердца, один из наследников османского трона, ибо, скажем честно, правоверные, детей у Мустафы даже его родная мать уже отчаялась увидеть. И изумлялись царедворцы – почему султанша дозволяет сыну подобные прогулки?

Болтали всякое. И что Кёсем-султан готовит Мустафе смену, приучает к своему сыну исподволь, и что безумие Мустафы заразно, а потому подходить к султану совсем не следует – вот юный шахзаде как-то не уберегся и теперь тоже стал безумным… И, как водится, в словах этих черпак правды тонул в целой бадье лжи. Правда же была проста и незамысловата: со временем шахзаде Ибрагим стал сопровождать султана Мустафу в его одиноких прогулках.

Не один – двое теперь бродили опустевшими коридорами дворца, двое шарахались от призраков, видимых только им двоим и более никому. Двое разговаривали с усопшими и нерожденными.

Не один.

Двое.

А это, правоверные, уже немного другая история…

* * *

Шахзаде Ибрагим толком и сам не знал, когда начал видеть. Точнее, не так – когда начал видеть их.

Наверное, первым был старик. Да, точно, старик с волевым профилем и зоркими ястребиными глазами.

Старик часто ругался с юношей, из правого глаза которого выглядывала маленькая рыбка, смешная и юркая. Юноша был весь опутан тиной и водорослями, а пальцы его правой руки смыкались на рукояти кинжала. Вот только кинжала-то у юноши и не было.

Равно как и левой руки. Судя по ошметкам рукава некогда богатой одежды, там тоже порезвились рыбы.

– Как можешь ты носить мое имя? – разевал рот старик. Ни звука не доносилось из этого рта, но Ибрагим тем не менее прекрасно понимал каждое слово.

Это могло бы быть смешным – неслышный крик, несуществующий кинжал… Но сквозь фигуры обоих просвечивало солнце, и ни стражники, зевающие у входа во дворец, ни редкие придворные, проскакивающие куда-то по ведомым только им делам, старика с юношей не видели и знать не знали об их существовании. Да и существовали ли они, эти двое? Или пылкое воображение Ибрагима нарисовало ему их? Возможно ли, что близость султана и впрямь оказывала тлетворное воздействие?

Но султан Мустафа в ту пору как раз испытывал один из редких периодов просветления и с головой ушел в беседы с Халиме-султан и Кёсем-султан. Он подписывал принесенные бумаги не глядя и жаждал послушать игру на арфе и мелодичное пение. Все это, разумеется, было предоставлено ему с лихвой. Пускай лучше внимает сладкоголосым наложницам, чем бродит неприкаянной тенью по дворцу.

А старик с юношей – вот они, ругаются беззвучно…

– Как можешь ты носить мое имя? Ты недостоин его, глупый, зазнавшийся юнец!

Юноша отмахивался вяло; рыбка в его правом глазу смешно махала длинным полупрозрачным хвостом. Старик не унимался, но со временем Ибрагим стал думать, что ругаются они все больше для вида. В конце концов, кому какая разница, что за имя в прошлой жизни носил призрак?

Да, первым был старик. Юноша появился вторым. А вот третий…

Он был благородных кровей. Ибрагим уверен был, что когда-то даже видел его портрет, пускай правоверным и запрещено изображать себя на картинах, подобно тому, как делают это неверные и язычники. Но все же шахзаде Ибрагим этого третьего совершенно точно где-то видел.

На шее у третьего был след от веревки. Ибрагим знал, что это означает. Султанскую кровь проливать запрещено. Стало быть… незнакомец принадлежал к султанскому роду?

Старик и его собеседник никогда не обращали на шахзаде Ибрагима внимания, хотя тот и был почему-то уверен, что о его присутствии им известно. Просто, занятые друг другом, они совершенно не желали отвлекаться на посторонних. Но этот призрак сразу же заметил юного шахзаде.

– Кровь Селима, – прошипел он. – Кровь Селима! Семя Селима! Потомок Селима!

Никогда еще Ибрагим не слышал, чтобы имя его прапрадеда произносили с такой ненавистью. Он вообще мало думал о Селиме Пьянице. Ну, был такой. В свой срок взошел на престол, в свой срок скончался – о чем тут думать?

Однако сейчас, когда призрак надвигался на него и бесплотное лицо искажал гнев, а бесплотная рука тщетно искала на поясе оружие, – сейчас шахзаде по-настоящему испугался.

– Чем… – слова не выходили из глотки, получался слабый клекот. – Чем я провинился перед тобой?

– Ты жив, – был жестокий ответ. – Ты жив, а мои сыновья мертвы. Они были моложе тебя, они могли бы править Оттоманской Портой! Но жив ты, а не они.

– Но я не виноват перед тобой! – пытался было сказать Ибрагим, однако слова застревали в горле, а призрак был уже совсем рядом – глаза пылают алым, кулаки наливаются невиданной доселе чернотой, и свет меркнет в глазах юного шахзаде.

Ибрагим осел на алый ковер, и на миг ему почудилось, что собственная кровь покинула жилы его и вся собралась на этом ковре, а руки призрака уже тянулись к горлу шахзаде, и ледяной, мертвящий холод объял юношу – холод, какого доселе он не испытывал, даже и не ведал, что подобное возможно. Шахзаде показалось, что он уже умер и ангел Азраил стоит подле него с пылающим мечом – пылающим точно так же, как глаза зловещего призрака…