Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина

— Все! — скомандовал Карпик водителю. — Остальные личным транспортом добираются.

Я выглянула в окно и обнаружила неподалеку ряд знакомых машин. Вот, значит, как — все в легковушки к друзьям поместились, а нас — как чужаков неприкаянных — общим транспортом, среди чужих людей отправили. Это было немного обидно, и даже страшно, потому что походило на первые свидетельства кары и всеобщего осуждения…

— Ох, а что ж мы наделали! Ох, да как земля таких носит-то, ох кары падут небесные, — заскулила вдруг басом маленькая бабулька, с невероятными фиалетовыми тенями на веках и высокой башней из крашенных волос на голове. Впалые коричневые щеками хлопали в такт ее словам, как крылья и это казалось сюрреалистично жутким. — Горе всем нам, горюшко!

Автобус вдруг дернулся, и все испуганно подпрыгнули. Или же — и это казалось мне больше похожим на истину — слова старухи задели за живое и все мы так резко вздрогнули, что автобус не устоял.

— Успокойтесь, Клавдия Семеновна, — заворковала над старухой какая-то девочка. — Что вы такое говорите? Примите таблеточку…

Старуха сидела возле Масковской и, ни с кем не считаясь, с каждой фразой все громче причитала свои причитания.

— Грянет кара на каждого! Заслужили-заработали. Ангела сжили со свету! Загубили и сына божьего…

— Кто это? Кто это? — поползло по рядам. — А, понятно. — говорили разобравшиеся и передавали дальше — Это соседка по подъезду. Она сумасшедшая. Ее нечаянно взяли…

Мы уже отъехали от места встречи, то есть от двора Марины, и о том, чтоб кого-то высаживать, речи идти не могло.

— Лихо нас твой Карпуша от остальных изолировал, — шепнул мне Павлик, и обида нервной судорогой пробежалась по его красивому уточненному смуглому лицу. Вообще, Павлуша у меня мальчик, красивый до неприличия. Жгучие черные кудри, загибающиеся, мохнатые ресницы, гордая посадка головы… Но красота его из тех, что легко портятся из-за малейшей негативной эмоции. Обиженный Павлик — дрожащие губы, скользкий, заплывший надменностью взгляд, болезненно дергающиеся желваки — зрелище жалкое и даже отталкивающее. Когда он такой, я всегда отворачиваюсь, чтоб не искушаться поводом для плохих чувств.

— Все близкие друзья едут легковушками… Он никогда нас ни во что не ставил, думая, что он — самый первый, и самый главный друг. Только он один так думал, без взаимности. — продолжал Павлуша.

Знала ли Марина, предполагала ли, что нас сейчас будет грызть ревность и обида? Догадывалась ли, как станем изводиться, наблюдая, что места приближенных особ достаются другим?

— Перестань, Павлушенька, — я еще с утра дала себе клятву, что бы ни случилось, оставаться доброжелательной и всех любить. Нет, не для приличия. А потому что только добротой и любовью можно противостоять любым нападкам и обвинениям, которым мы с Павлушей вполне могли тут подвергнуться. — Карпик отлично нас вписал. Позаботился. Как Пугачева о Гребенщикове.

— Чего? — Павлуша, конечно, давно привык к моим экстренным переходам с темы на тему, но не сдержал негодования.

— Так и было. Я в БГшном интервью вычитала. Пьяного вусмерть Гребня Пугачева когда-то сажала на поезд. Молодец, не бросила! Подскочила к проводнику в последний момент перед отправлением, впихнула БГ в вагон, кричит: «Я — Пугачева, это — Гребенщиков. Он едет в Питер!» И все, поезд тронулся. Так БГ ведь доехал просто отлично. С комфортом, хотя без билета и почти без сознания.

— Байки это все! — отмахнулся Павлик, поддавшись моему затаскиванию в привычные темы, а потом опомнился и принялся на меня рычать. — Ну что ты такое говоришь? Ну, уместно ли?!

А я чувствую, что не просто уместно — необходимо. Если немедленно всех какой-нибудь беседой не занять, то люди преждевременно растратят все необходимые эмоции, выльют слезы и на самый ответственный момент ничего не останется.

Но тут инициативу в свои руки взял водитель. Не знаю уж, чем руководствовался, но «клац» — и включил радио. И второй раз за день из него полилось на меня что-то попсово-сахарное. А все осуждающе, конечно, смотрели, но выключить не просили, прикрываясь скромностью, а на самом деле, ради того, чтоб развеяться. А я, как самая храбрая, решила голос подать и выразить общественное мнение. Кричу:

— А переключите на другую радиостанцию, пожалуйста! Ну хоть бы на…

И такой я этой неоконченной просьбой ажиотаж вызвала, такое негодование, что замолчала поскорее и отвернулась к окошечку. А громче всех, между прочим, осуждал Павлуша:

— До музыки ли сейчас! Ну, о чем ты думаешь!

В общем, так с бодренькой попсой про крошек и несчастную любовь всю дорогу и ехали.

Микроавтобус наш оказался до крайности быстроходным, потому привез нас чуточку раньше, и поставил всех в неловкое положение. Кто-то из ответственных лиц звонил даже водителю, с нестандартным предложением повозить нас часик по окрестностям, демонстрируя достопримечательности. Водитель отказался, потому что в пригороде не ориентировался, выгрузил нас в нужном дворе, а сам уехал, заявив, что у него в этом местечке какие-то свои дела есть, и что как заказчики и главные организаторы приедут, так он сразу вернется…

А на улице, между прочим, было очень холодно. Из дому вышла какая-то тетка в фартуке. Зыркнула недобрым взглядом, сказала, что хозяев нет пока, что они «там» задерживаются, запустила нас на отапливаемую веранду и хмурясь наблюдала, как мы без разрешения усаживаемся за пустой стол. Не усаживаться казалось приличным, но невозможным. Стоячих мест на веранде почти не было…

— Несут! Несут! — радостной вестью оповестили смотрящие в окна. И как-то очень скрипуче прозвучал этот крик, как-то слишком похоже на воронье карканье. — Несут! Несут! — повторили, ничуть не считаясь, что я и так сжалась в комок, втянула голову в плечи и сейчас не выдержу — убегу прятаться.

* * *

Я была готова к этому, но все равно оцепенела и поняла, что не могу двигаться. Вот и настал тот момент, который окончательно все покажет. До него — просто по-наслышке — все еще не верилось. А вот теперь предстояло убедиться своими глазами… И это будет навсегда и безнадежно. И это уже ничем не изменить… Самое страшное в жизни — то, что необратимо.

Марину привезли нам — как большой праздничный торт — на маленьком столике с колесиками. Измученные ожиданием гости так ей обрадовались, что даже забыли скрыть оживление. На миг показалось, что сейчас похватают ножи и вилки, повяжут салфеточки и со счастливыми улыбками побегут к покойнице, делить, кому какой кусок достанется.

Но нет, быстро нормализовались. Оказалось, хлопотами с доставкой тела к месту прощания занимались сплошные женщины, потому гроб нести было некому. Водитель катафалка попался на редкость бессердечный и с грыжею, потому от машины к дому Марину везли таким странным способом — на журнальном столике. В гробу на колесиках.

Увидев на веранде гостей, везущие гроб женщины испуганно вскрикнули, закачали головами, мол «У нас не готово еще ничего!», и мягко всех выставили обратно во двор. Сразу было ясно, какая из женщин — Маринина мама. По пугающе Марининому, такому неповторимо прямому взгляду и по беспокойно бегающей вокруг нее молоденькой девушке, каждую секунду громким шепотом переспрашивающей: «Ма, все нормально? Ма, капли не дать?» Девушка — она же, Алина, сестра покойницы, — была заплакана куда больше матери, на нас смотрела широко раскрытыми глазами и испугано. Мы явно казались ей ненужными источниками хлопот. А мать, молодец, держалась. Приветствовала нас поклоном головы и деловыми просьбами. Эх, спасительная вещь — необходимые хлопоты. Если б они не заканчивались! Если б не давали матери остаться со своим горем и осознать его!